Тонкий лед - Эльмира Нетесова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего?! Сама туда сорвешься, мокрица толстожопая! Ты кто есть, чтоб тут командовала? — вспыхнула Шурка Астахова и подошла вплотную к бригадирше.
— Ты, кобыла немецкая! Прикрой свои кривые мосолыги и транду, сука рыжая! Уж не тебя ли в бригадиры?
Неожиданно бугриха отлетела к шконке от тугой Шуркиной пощечины.
— Бабы! — крикнула она.
И тут все зэчки барака сплелись в единый рой. Прежние и новые молотили друг друга отчаянно. Особо дерзко дралась Астахова: била кулаками, ногами, головой. Она хватала баб за шкирку и задницу, поднимала над головой и швыряла на пол. Другие выбивали кулаками зубы, цеплялись в волосы, вырывая их пуками, выкручивали ноги и руки. Стоны, крики, брань вскоре долетели до слуха охраны. Зэчек взяли в кольцо, нетерпеливо рвались с поводков сторожевые псы.
— Всем разойтись по местам! Иначе спускаем собак!— послышалось предупреждение охраны.
Бугриха, да и все прежние зэчки мигом заскочили на верхние шконки. Новые, не зная, решили, что их испугались, вздумали закрепить победу и стали сдергивать баб вниз. Но... охранницы не стали повторять и отпустили собак. Те вихрем налетели на зэчек. Псы, не разбираясь, кто прав, кто виноват, мигом оседлали баб. Клочья одежды, кровь и вой заполнили барак. Псы валяли женщин по полу, лезли к горлу. Они кусали руки, грызли спины, плечи, ноги, лица... Зэчки стали похожи на комья крови. Они орали так, что стекла в окнах сотрясались.
С полчаса успокаивали собаки баб. Когда охранницы позвали их, ни одна из женщин не могла самостоятельно встать на ноги.
И только старая бабка, еще до драки юркнувшая на свою шконку и укрывшаяся одеялом с головой, крестилась истово и говорила:
— Спаси нас, Господи, и помоги!
Избитые, покусанные бабы не скоро пришли в себя. Не все заметили, как исчезла охрана. Зэчкам никто не помог, но ругаться вновь и сетовать они боялись.
Бригадирша смотрела на новых, злорадно посмеиваясь:
— Ну, как шухер удался? Все отгрызли вам собачки? То ли будет, когда в «шизо» загремите? Песики — только разминка.
Больше всех досталось от собак Шурке, но она, сцепив зубы, встала, чтобы не торжествовала и не праздновала свою победу бугриха. Та и не скрывала свою радость.
Пока новенькие привели себя в порядок после псиной трепки, в бараке все успокоились. Кто-то спал, другие писали письма, а некоторые разговаривали между собой, сбившись в кучки. Вот так и старуху из новой партии пожалели бабы, обсели бабку со всех сторон. Интересно всем узнать, за что такую дряхлоту в зону упекли.
— Тебя как же звать, мамка? — спросила старую бригадирша.
— Акулина,— ответила тихо, как всегда разговаривала с начальством.
— За что к нам попала, бабуля?
— Из-за деда своего, кобеля лысого! — выкатились из глаз две слезинки-горошинки.
— Убила его?
— Не-е! Не одолела б. Живой супостат и ноне. Полвека с им промаялась, уж не то дети, внуки семьи заимели. Правнуки объявились, а на плешатого лешака угомону нет. И до сей поры по бабам скачет змей. Смолоду кобель был. Совестно сказать людям, а он как сбесился!
— Сколько ж лет ему? — спрашивали зэчки.
— Много! За семь десятков повалило. Весь как задница голый сделался. Ни единого волоса на голове не уцелело, а озорует ровно вовсе молодой. Хотя завсегда был таким,— вздохнула бабка.
— Бабуль, ты его окалечила?
— Не-е, не достала ни скалкой, ни коромыслом. Сбег окаянный, прямо из рук вырвался. А я бегать не могу, ноги мои болят.
— Так коль убежал, за что тебя судили?
— Я ж видела, куда сбег! Прямиком к соседке, через огород и на месте. Она впустила и дверь — на засов. Мне не открыть, как ни бейся. Эдак с ней он давно путается. Почитай, годов двадцать как ее мужик помер. Он вовсе молодым на тот свет ушел, а и Надежда молодше меня намного. Чего ей от мово старика надо? Могла б по себе сыскать мужука. Так вот моего вздумала увести и получила. Облила я ее дом бензином и подпалила. Разве не обидно, что мой хозяин там блудничает с этой сукой? Ну, оне вдвух в окно выскочили. Весь деревенский люд видел этот срам. А дед мне сказал, сатана облезлый, мол, если раньше исподтишка к Надьке навещался, теперь навовсе к ней перейду жить. Во, оно как!
— А за что посадили?
— За дом, он — колхозный. Весь начисто сгорел. Не то я спалила, не того, кого надо! И не только за дом, а еще за енту суку, что я ее погубить хотела. А она — колхозная буржуйка! Дак вот за этот чирий на жопе меня сюда запихнули.
— Че-то путаешься, бабка? Сожгла соседский дом, при чем тут старик?
— Как так? Он с той Надькой весь чердак обвалял, петух щипаный! Если б он к ней не бегал, на што мне Надька сдалась бы?
— Бабуль, тебе сколько годков?
— Семь десятков стукнуло.
— На что тебе дед сдался теперь? Ведь не девка! Зачем на его портки цепь надевать? Бегает козел и черт с ним. Самой меньше мороки. На кой ляд за ним бегаешь? Столько лет мучилась, хоть теперь отдохни от него.
— Какая добрая! Дедом кинуться? Он самой не лишний. Каб не нужен был, давно бы выпихнула.
Все зэчки, что сидели вокруг, расхохотались.
— Бабка Акулина, а какой тебе толк от деда?
— Ну, как так? Все ж мужик! И нынче работает, и пензию получает. Я ж больше дома сидела, детей и внуков растила. По дому, со скотиной, в огороде управлялась, потому по старости пособие дали. На него не прокормишься. И силы не те, подмога нужна, а он сбег к бляди. Эта Надька на весь колхоз — единая мильенщица. Собирает со дворов молоко и свозит в город. У нас — за копейки, там за рубли сбывает его. И жирует стерва. Таких, как мой дурак, облапошивает, вокруг пальца крутит.
— А что, других мужиков нет в деревне?
— Пошто так? Имеются! Да только они уж давно по бабам не бегают, врозь даже от своих старух спят. Мой змей бесстыжий со всеми управляется. Надьку чаще других навещает. Она моложе всех. Может, не бегал бы, да, окромя стариков, нету мужиков в деревне. Нынче и мой старик в подарок кажной! Покуда я тут маюсь, он не то своих оббегит кажную, а и с соседских деревень прихватит,— сетовала Акулина.
— Пока вернешься, женится твой дед! — подзуживала бригадирша.
— Типун тебе на язык! — осерчала бабка.
— Сколько лет тюрьмы получила?
— Три года! Авось доживу до воли! А коли не повезет, одно хотелось бы, чтоб схоронили в своей деревне, рядом с родней, и деду подле меня местечко бы оставили. Оно, сколь не прыгай, на том свете едино встретимся. От того никому не убежать.
— Баба Акулина, а вы за своего старика по любви вышли?
— Понятное дело. Он на всю деревню первым гармонистом был. Много девок тогда в деревне водилось. И красивые, и богатые, и грамотные, а он меня выбрал. Да только годы и энту любовь иссушили. А уж чего только ни пережили мы: и войну, и голодуху. Сколько бед перенесли! Аж кровь с горя сохнет. Радостев навовсе мало. Их только на вздох хватало, чтоб с горя не задохнуться,— умолкла бабка.
— А ты за что? — спросили зэчки Шурку Астахову.
Та сморщилась, отвернулась, не захотела отвечать.
Не любила ворошить прошлое, но бабы были назойливы:
— Какой срок у тебя?
— Большой! Червонец.
— Десять лет? За что так круто? — удивилась бугриха, подсев поближе к Шурке.
— Долгая у меня история,— тяжело вздохнула Астахова.
— Куда спешим? Завтра выходной, выспимся. Небось, из-за любви погорела?
Шура широко, по-детски наивно распахнула глаза:
— Как угадала?
— По твоим вздохам! А еще по злу. Много его в тебе. Такое не случайно. Лишь очень обиженные на жизнь вот так дерутся.
— Меня старший брат вырастил. Сам один был за всех: и за папку, и за мамку Драться учил. Мне это больше других сгодилось,— понурила голову женщина.— А Женька в нашем дворе жил. Я его и не замечала. Такой дохлый, одни глаза и уши — топориками. Кому нужен выкидыш? Мы уже кайфовали на дискотеках, в барах.
— Ты «пахала» где-нибудь?