Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Белая горячка
Стук крупных капель разбудил ее. Она чутко прислушивалась к звукам непогоды. И казалось ей, что кому-то очень, очень плохо. И этот кто-то, большой, неухоженный, ободранный, в лохмотьях прыгает по голым ветвям деревьев. По временам он кидался, вдруг, к окнам дома и тряс их, пытаясь распахнуть, стекла тогда тоненько дребезжали. А она плакала от страха, прячась под одеялом, сжимаясь в дрожащий комочек на своей кровати. Чудилось ей, что этот лохматый забрался на чердак, бродит там, так, что на потолке у нее над головой качалась люстра, а потом бешено мчался по всему чердаку, выпрыгивая в чердачное окошко, гремел по крыше и стонал стоном в печную трубу. Тогда она кричала не в силах больше выдержать эдакий страх и, стуча зубами, все повторяла, раскачиваясь:
– Это всего лишь ветер, ветер!
Она вспомнила, однажды, прочитанные в одном умном журнале слова: «Пьяницы и сумасшедшие живут в сумеречной зоне, между двумя мирами: миром физическим и миром духовным»..
В слезах, в отчаянии, выпив целую бутылку водки из горла, наконец, заснула. Проснулась от взгляда. Открыла глаза и увидела мятущуюся темноту. За окном по-прежнему моталась непогода. А в комнате, в углу, кто-то был. Она, дрожа, в сильном испуге, всматривалась в него. Он был рослый и темный. Но на фоне всеобщей черноты отчетливо выделялись глаза, ярко-зеленые, светящиеся. Взгляд пронзительный, страшный, однако в нем сквозило детское любопытство. Она себе уже всю руку исщипала, а этот не исчезал… Она взвизгнула и неожиданно для себя бросила подушку. Он поймал, аккуратно положил в кресло, рядом с собой.
Свет, спасительный свет электрической лампочки вот, что ей сейчас было нужно. Трясущейся рукой, наконец, нашла выключатель на стене, как раз над собой, нажала непослушными пальцами. Бра сразу включилось, несмотря на то, что она ожидала обратной реакции и продолжения ужасов этой ночи.
В углу стоял бомж в рваном кожаном пальто, в разорванных на коленях джинсах и в старых кроссовках на босую ногу. Бомж выглядел еще не старым дядькой, но согбенным какою-то угловатою привычкою, возникающей у таких вот бродяг, постоянно трясущихся от холода улиц. Лицо у него было худое, с ввалившимися щеками, глаза смотрели слезливо, просяще. Черные спутанные волосы свалялись на голове и в густой бороде никогда, как видно не знавшей расчески, выросли непроходимые дебри.
На лице у него зеркалом отобразился ее испуг. В глазах забился страх. Он рухнул на колени:
– Не прогоняйте, погибаю! Холодно и голодно мне! – и заплакал, роняя на корявые руки скупые слезы. Промычал сквозь всхлипы:
– Помогите!
Она опомнилась, вскочила и куда, как радая, что перед нею живой человек, а не нежить какая-то, заспешила по дому, собирая поесть. Больше ее не пугала буря за окном, светло и празднично стало в доме. И пока после легкого перекусона, он стирался и мылся в большой чугунной ванне, в комнатке, которую она сама для себя определила душевой, где был сделан ее мужем отвод для воды в овраг, за огород. И пока она готовила ему нажористую картошку с мясом, все произошедшее накануне показалось ей, ну, что ли, сном, давно позабытым сном.
Он надел белье мужа, брюки и рубашка ему идеально подошли. Он не стал справляться, чье, только бросил короткий взгляд на фото с черной ленточкой и все понял.
Он остался у нее жить. Сбрил волосы на голове, лысина ему даже пошла, только на фоне смуглого обветренного лица как-то выделялась ее не загорелая белизна, но это ничего, пойдут огородные дела и сровняют цвет кожи солнечные лучи. Бороду он тоже сбрил и оказался без нее вполне приятным, молодым еще, мужчиной.
Она им любовалась, он все делал по дому и на огороде, и вообще, и совсем не просил водки. Она тоже не пила, даже не тянулась. А только резво бегала на работу, на коровник и при встрече с подружками-доярками рассказывала им о нем, хвалила его. Подружки за нее радовались, конечно, только смотрели как-то странно, с недоумением что ли, с вопросом. Кончилось все это тем, что к ней пришли люди: районное начальство, участковый, фельдшер.
Они вошли и хором принялись убеждать ее, что его нет, что он – плод ее галлюцинаций.
А он в это время сидел прямо перед ними в прихожей на стульчике и починял ее туфли, каблуки-то отвалились. На вошедших даже не взглянул. Сидел, ловко постукивая молоточком, а она металась между ним и пришедшими, и кричала, и смеялась, как же его нет, вот же он! Плакала ему в ухо, скажи что-нибудь, прогони их, но он только плечиком пожимал, чего, мол, с ними связываться и продолжал заниматься своим делом.
Опомнилась она в дурдоме, кричала, билась, с уколами успокоилась, лежала себе, закрыв глаза и ни о чем не думала, легкая, усталая, спала и спала.
Через три месяца ее выпустили на поруки сестры. Сестра встретила и отвезла обратно, в деревню, в дом. Покрутилась немного, снимая ставни с окон, и уехала, оставив больную сестру на пенсии по инвалидности одну. Родственники в России не любят возиться с убогими.
Потерянно, она пошла по дому. В гостиной тикали одиноко часы и смотрел с фотографии, со стены давно ушедший человек, ее муж. В спальне, свернувшись клубочком, спал кот-гулена, независимое создание. А в комнате, которую они с мужем решили сделать детской, да так и пустовала комната-то, не рождались у них деточки, слышался тихий шум, чья-то возня. Открыла двери и замерла на пороге.
Он, ее галлюцинация, ее лысый и загорелый мужчина, стоял на стремянке и мирно, вполне реально клеил новые обои на старые стены нелюдимого жилища. Она заплакала от счастья. И разве важно, что для других его нет, главное, он есть для нее!
Вопросы рода
Весна. Под напором теплого ветра вязы расстались с желтой пыльцой своих сережек, и пыльца легкой дымкой полетела над лесом, догоняя лохматых шмелей.
Ванька Воробьев проводил ее задумчивым взглядом:
– И зачем это люди уходили в лес или в пустыню?
– А затем, – строго ответил ему иеромонах с легкомысленным именем Савушка, добродушный, толстый и такой розовощекий, что даже удивительно…
Савушка, между тем, поднял палец, кверху предостерегая и чуть-чуть угрожая любознательному мальчугану, – затем они уходили в безлюдье, чтобы обрести святость!
– Как это? – не унимался Ванька.
– Посредством не думанья! От мыслей рождается грех. А созерцанием природы – святость!
– Стало быть, все лесники, грибники, ягодники – святые? – сделал неожиданный вывод Ванька.
– Не дело говоришь, – недовольно заметил ему Савушка, – у лесников есть цель – наблюдать за порядком в лесу, чтобы никто костры не оставлял, а может даже и не разжигал; грибники и ягодники жаждут отыскать лешье мясо или ту же чернику с малиной для собственной потребы. А у пустынника целью является отыскание Бога в себе да в природе и он проводит время в созерцании.
– Ленится?
– Еретик ты! – взорвался иеромонах и больно пристукнул Ваньку кулаком по лбу. – Да еще, к тому же и дурак! А дуракам многое прощается…
И тут же добродушно рассмеялся, притянул мальчика к себе, положил ему на плечи свои большие темные руки с обгрызенными ногтями.
– То, что ты любознателен, хорошо… – начал, было, он.
Но Ванька, сделав нетерпеливый жест и шевельнув плечами, вывернулся из рук монаха и тут же скороговоркой выпалил:
– Мучает меня один вопрос. Почему это написано в Библии не прелюбодействуй, а Христос говорил, что даже помысливший о прелюбодеянии уже согрешил? Значит, делаем выводы, помыслил ты о воровстве, стало быть, уже своровал? Помыслил об убийстве, стало быть, уже убил? Но это ведь несправедливо, кто же тогда спасется и в рай попадет, если Бог судит не по делам нашим, а по мыслям?
По мере его слов Савушка все более и более краснел. Глаза его наливались гневным удивлением. Он все порывался перебить мальчика, но тот, торопясь высказаться, частил:
– И не пришел ли Христос в наш мир не затем, чтобы спасти нас от Дьявола и грехов, как о том говорят монахи, а напротив, запереть весь род людской окончательно, прибить к земле десятью заповедями и обречь, тем самым, на геенну огненную?
– Еретик! – заорал, вконец, пораженный подобной крамолой, Савушка. – За такие речи тебя самого в геенну надо!
Мальчик кинулся прочь. Вслед ему неслись обличительные речи возмущенного монаха.
Улепетывая из монастыря, Ванька бормотал, ничуть не смущенный гневом Савушки:
– Наполнится ад попами да дьяками да богатыми мужиками!..
Однако, за воротами монастыря его ожидала нечаянная встреча.
Отец, путаясь ногами и приседая от усилия идти нормально, клещом вцепился в сына, и испытующе глядя ему в глаза, заговорил о чем-то пустом и ненужном.
Ванька презирал отца за пьянство, но держался так вежливо и подчеркнуто корректно, чтобы скрыть от него настоящее свое отношение, что отец ничего и никогда не замечал.
