Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская

А дома? Я боялся играть в игрушки. Все, что у меня было – это серенький солдатик, спрятанный за батареей. Я доставал его из-за батареи и ставил перед собой, когда делал уроки. В это время я был предоставлен самому себе, родители мне никогда не помогали ни в решении сложных примеров, ни в написании диктантов, единственное, что они делали каждый день – это требовали мой дневник.

Солдатик олицетворял меня, я видел его одинокое, грустное существование и чувствовал себя не таким уж несчастным, он был моим товарищем по несчастью родиться и жить в родной по крови, но чужой, по сути, семье.

Ни разу мои родители не приласкали меня, ни разу не погладили меня по голове, а, только не скрывая радости, отправляя в пионерский лагерь на все лето, облегченно вздыхали. В обыкновении я оставался вместе с начальником лагеря, знакомым отца, провожать и встречать смены. Вожатые меня жалели и опекали, будто я был сиротой. А родители встречали только в конце лета автобус, на котором я приезжал обратно, в город и ни о чем, не расспрашивая, молча, шли, неодобрительно вслух отзываясь о моем быстром преображении, я сильно рос, и, досадуя, что опять придется тратить деньги на меня, покупать мне одежду и обувь.

Так прошло мое детство и не мудрено, что в юности я взбунтовался. Не долго, думая, я нашел училище с общежитием, вдали от дома, километров, так, за пятьдесят от города, в деревне. В училище обучали сельским профессиям, я поступил на тракториста.

Мое заявление о переводе из школы в училище, родители встретили напряженным молчанием. Я собрал все вещи от холодных до теплых и уехал, больше домой возвращаться я был не намерен.

Скудная стипендия не позволяла шиковать, но товарищи мои по училищу оказались людьми широкой души и мы бегали на свиданки с деревенскими девушками, подчас, пользуясь одним чьим-нибудь костюмом и ботинками. А на занятия одевались, кто во что горазд.

Обувь, по мере возрастания ноги, мы передавали друг другу. И я вздохнул с облегчением, когда заметил, что к годам восемнадцати, наконец-то размер ноги у меня установился окончательно.

Лето я проводил в совхозе, ночуя в деревенском доме, у самого председателя в гостях. За лето я успевал отъесться, хорошо заработать и приодеться.

Никто из родителей за все три года обучения в училище ко мне так ни разу и не приехал. Они никак не интересовались моей судьбой, на что бесконечно удивлялись директор училища и мои учителя, а товарищи, сами, без моего наущения, звонили в двери к моим родителям и когда те возникали на пороге, спрашивали, как же так? Но слыша в ответ только грозное рычание моего отца и высокомерные насмешки моей матери, сбегали в испуге. Оказывается, оба родителя сильно негодовали по поводу моего «предательства» и выбора профессии. Все время они припоминали некоего дальнего родственника, неврастеника и пьяницу, погибшего в нищете. Они припоминали, что он выучился под давлением своей матери на инженера, но спился и скатился до уровня скотника в совхозе. Злорадно хохоча и упирая руки в бока, моя мать кричала моим товарищам, что я пошел по следам этого самого пьяницы, а она это предвидела и всегда была уверена в моей никчемности!

Товарищи мои глядели на меня во все глаза, но я мысленно благодаря Бога, что родился на свет в нормальной стране, где есть бесплатное образование, медицина и можно опереться на государство, радовался, что я мужчина, а не зависимая во всем, слабая женщина. С присущим мне беспокойством и проявляя железную силу воли, которая стала расти во мне с неукротимой яростью, я вгрызся в науки. Мне помогали мои товарищи и педагоги, после училища я сразу же поступил в технический институт, преодолев огромный конкурс и оставив позади себя всех своих соперников. Поселился я в студенческом общежитии, а наградные листы и грамоты, которые мне вручали за хорошую учебу, я маниакально кидал в почтовый ящик к родителям.

Летом, по-прежнему устраивался в знакомый мне совхоз и жил у председателя в доме. Были у меня романы, но каждый раз я берегся, чтобы как-нибудь чего не вышло и мне не пришлось бы жениться.

Свою любовь я никак не мог встретить, а, только подчиняясь зову глупого тела, шел на свидания в надежде встретить опытную женщину, которая отдалась бы мне безо всяких предисловий.

Так прошла моя юность и, получив диплом инженера я не без злорадства подумывал о своих родителях, которых вознамерился посетить.

В течение пяти лет обучения в институте я ни разу не получил от них ни одной весточки, ни разу не увидел на пороге общежития или студенческой аудитории.

Дома, если так можно выразиться, потому что домом эта квартира для меня никогда не была, меня ждал сюрприз в лице трехлетней родной сестры, родившейся без меня.

С удивлением глядел я, как мать, воркуя над девочкой, одевает ее, будто куклу. А отец, растроганно улыбаясь, бежит по первому требованию дочки, исполнять любой ее каприз.

Я сидел, как чужой, в углу комнаты, на плохеньком стуле, мой диплом ненужной бумажкой валялся на столе, а мои суровые родители вьюном вились вокруг трехлетней дочери.

С тяжелым сердцем, взяв диплом и не попрощавшись, я вторично покинул дом.

Через пару лет мытарств, устроился на хорошую должность Моторного завода. Женился. Получил с женой от завода квартиру. Родился сын. И как-то так случайно, оказавшись с двухлетним сыном в детском театре, увидел моих родителей. Они гуськом шли за моей сестрой. Одетая, будто королевна, она важно выступала впереди. Отец, этот угрюмый и злобный человек, не раз, избивавший меня ремнем до крови, подобострастно наклонялся к восьмилетней дочери и, получив от нее приказание, бежал со всех ног в буфет за пирожным. А мать глядела на свою принцессу с обожанием и не смела даже пальцем ее коснуться, тогда, как у меня от ее когтей остались темные синяки на запястье руки на всю жизнь.

По-прежнему, мои родители ничего не желали знать о моей судьбе, не отвечали на письма с фотографиями их единственного внука, не признавали меня на улице, когда я нарочно делал крюк и приезжал с сыном в знакомый двор качаться на качелях.

Только спустя семь лет, когда сестре моей стукнуло пятнадцать, кто-то позвонил в двери. Оказалось, сестра нашла в кладовке, посреди старого хлама, коробку с моими посланиями и фотографиями, после короткого скандала, который она учинила родителям, узнала, что у нее есть родной брат и племянник. В числе многих негативных характеристик тут же высказанных в мою «пользу» родителями, прозвучало и мое стремление к независимости…

Оба мы в большом недоумении глядели друг на друга, сидя на кухне моей квартиры и не могли отгадать, в чем секрет такого отношения ко мне отца и матери?

Ольгу, мою сестру, эти двое никогда даже пальцем не тронули, не принуждали ее к обучению в музыкальной школе, и она свободно скакала себе по жизни, не представляя, что ее отец и мать, эти два добрых и любящих существа, могли изводить и мучить ее брата.

Оля выбирала кружок пения, и кто-то из родителей беспрекословно сопровождал ее на пение. Разонравилось петь, она шла в танцевальный и также, без слов, за ней таскали пальто и шапку, радуясь на ее успехи и ни к чему не призывая. Она хотела кататься с горки? Пожалуйста! Хотела качаться на качелях? И любящий отец, улыбаясь, раскачивал ее под самые облака. Получала в школе двойку? Никто ее не ругал, а напротив, ругали учителей, отец делал за нее математику, а мать читала вслух, чтобы доченька не трудилась, заданные на дом тексты сказок и повестей.

Но даже с приходом в мою жизнь сестры, даже с началом нашей дружбы не изменилось отношение родителей ко мне.

И вот, отмечая свое сорокалетие, я вижу за столом мою сестру, уже двадцатилетнюю девушку, но не вижу моих родителей, хотя приглашены они были дважды, вначале мной по телефону, а затем самой Ольгой лично.

И я спрашиваю вас, моих друзей и подруг, сплошь грамотных и умных людей, почему так, почему они меня игнорируют?

За столом повисло тягостное молчание, и только давний друг виновника торжества, врач-психиатр с богатой практикой, вздохнул тяжело и промолвил:

– Больные люди, что же поделаешь, это Россия…

И тут же все закивали, согласные с его мнением, каждый подумал о том же самом. А Владимир, закусив губу, обнялся с сестрой, белокурой Ольгой, в глазах которой было безграничное сочувствие произошедшему с ее братом несчастью, и улыбнулся дрожащей улыбкой, поднимая бокал с вином за собственное здоровье и долголетие. Его сын, впрочем, улыбался ему из-за праздничного стола счастливой улыбкой, вполне обласканного родителем молодого человека и пил за здоровье отца умеренными глотками холодный квас, предпочитая данный напиток всем прочим…

Белая горячка

Стук крупных капель разбудил ее. Она чутко прислушивалась к звукам непогоды. И казалось ей, что кому-то очень, очень плохо. И этот кто-то, большой, неухоженный, ободранный, в лохмотьях прыгает по голым ветвям деревьев. По временам он кидался, вдруг, к окнам дома и тряс их, пытаясь распахнуть, стекла тогда тоненько дребезжали. А она плакала от страха, прячась под одеялом, сжимаясь в дрожащий комочек на своей кровати. Чудилось ей, что этот лохматый забрался на чердак, бродит там, так, что на потолке у нее над головой качалась люстра, а потом бешено мчался по всему чердаку, выпрыгивая в чердачное окошко, гремел по крыше и стонал стоном в печную трубу. Тогда она кричала не в силах больше выдержать эдакий страх и, стуча зубами, все повторяла, раскачиваясь: