Свет в окне - Елена Катишонок

– Я брата попрошу, – решительно объявила Тоня, пока Лариса надевала пальто. – Он сделает тебе скамейку. Мотя ведь тоже столяр, как наш отец покойный.

Закрыв дверь за гостьей, Тоня вернулась в столовую. Какая-то она не разбери-поймешь, эта Лариса. Странно, что Герман в ней нашел, ведь сколько лет ухаживал за Иркой! А та возьми да обвенчайся с Колей, вот тебе и брат. Двоюродный, правда, а похожи были, как родные, их за близнецов принимали. Даром что Коля тихоней был, а невесту увел. С Ларисой Герман, наверное, познакомился, когда свое кино снимал. Не иначе: она сама-то деревенская, а кино про деревню. Красавицей она не была (Тоня мельком посмотрела в зеркало и отвела взгляд), только волосы у нее богатые, даже сейчас. Тоже с невесткой жить приходится, однако молчит, не жалуется.

Мысли перескочили на свою невестку. Сын в командировке, а эта цаца с подругой в кино отправилась, хотя через два месяца рожать. Нет чтобы дома сидеть, режим соблюдать, а ведь первый ребенок!

Мой первый внук. Или первая внучка. А Федя никогда не увидит, Господи! Не узнает, мальчик или девочка. И ребенок никогда не увидит деда, разве что на фотографии.

Сегодня, рассказывая Ларисе про тот страшный январский день, она словно прожила его еще раз, однако легче не стало. А станет ли когда-нибудь?

Станет. Когда не станет меня.

От горячего чая было тепло – или на улице потеплело? Лариса двинулась к дому.

Она думала, что день кончится безмолвным разговором с Германом, потом она выпьет дома чаю – и спать. Однако все повернулось совсем другой стороной – известие о смерти Тониного мужа ошеломило. Так хорошо запомнилась Тоня за столом – звонкоголосая, улыбчивая, уверенная в себе и в том, что говорила, поэтому все и поворачивались к ней, а она с достоинством отвечала, всякий раз горделиво ссылаясь на «Федора Федоровича».

Которого не стало через два месяца.

И как она об этом рассказывала, с пересыхающим горлом, а в голосе горечь и обида. Хотелось тихонько погладить эту женщину по рукаву, потому что сказать было нечего, слов никаких не было. Погладить не осмелилась; вместо этого отправилась к ней в гости – вот так, с пустыми руками, какой стыд, только б не оставлять ее одну с этой обидой на темной улице.

За чаем отвлеклась – сначала на картину, потом на стол. Поразительно, как Тоня сохранила почти забытый Ларисой застольный обряд, с этими белоснежными салфетками, которые стирать не перестирать, крахмалить не перекрахмалить. Словно не было войны, не прошло двадцати с лишним лет. Если быть точной, так двадцати двух, потому что для них с Германом война началась в сороковом.

Но чем же Тоня виновата, одернула она себя. Не было в ее жизни ссылки – ее счастье. Я бы тоже салфетки крахмалила, если бы… да если бы эти салфетки сохранились. А теперь и не нужно новые заводить – зачем? Карлушке все равно; а если Насте захочется – милости просим, пускай сама и крахмалит.

«Не нашего круга…» Что ж, Тоня права: «в нашем кругу» филологов не было. Да и в вашем не было, насколько я знаю. Усмехнулась и поймала настороженный взгляд встречного мужчины. И что я могла рассказать о Насте? Или об ее родителях, которых в глаза не видела. Скоро увижу – не обоих, так мать, и не одну, а с заграничной сестрой, хотя о сестре тоже ничего не знаю, кроме того, что в Германии живет, а как туда попала и почему до сих пор не объявлялась, так не мое это дело. Зато принять ее как положено как раз мое дело. А как «положено»?

…Сначала, когда Настя только объявила: «Моя тетя из Германии приедет, хочет родной город навестить», Лариса быстро прикинула, как она уступит гостье спальню, а сама ляжет в столовой, только кресло-кровать из кабинета передвинуть. Однако невестка снисходительно успокоила: тетя приедет по туристической визе и остановится в гостинице «Центральная». Малодушие, конечно; однако сразу отлегло от сердца. И все же гостиница гостиницей, но необходимо будет пригласить на обед, и не раз; а то и на чай (вот они, крахмальные салфетки, которых нет!). А чем угощать? Угощать чем, спрашивается? Вот о чем надо было с Тоней посоветоваться – она сама говорила, что у нее блат есть!

Успею посоветоваться, если решусь. Не сегодня же, после известия о смерти мужа… И мысль такая не закралась, не шевельнулась. Как-нибудь, как-нибудь справимся.

Кресло же придется все равно передвинуть, потому что заграничная сестра будет жить в гостинице, а своя… Настину мать куда? В спальню; со своими проще.

Окна были темные, в прихожей тоже темно. Скорей, скорей, пока сон не передумал – так Герман говорил, – сбросить пальто, туфли – и лечь.

К приезду немецкой тетки Настя готовилась по-своему. Все началось с того, что мать не написала, как обыкновенно делала, а позвонила: пришло письмо, Лиза едет в гости, ты можешь себе представить?! Настя похолодела. Немка – в поселке городского типа? Нет, такого она представить себе не могла. А голос матери вибрировал от радости: «Едет! И я тоже приеду, конечно».

Самое время ущипнуть себя, и Настя была готова прибегнуть к этому книжному средству, потому что мать продолжала бурлить от радости, и понять, чем это бурление вызвано, удалось далеко не сразу. Когда поняла, впору было ликовать самой: тетка приезжает сюда, в свой родной город, а не к родителям. Уже все решено, она получила визу, а там и мать подтянется. Безо всякой визы, улыбнулась Настя телефонной трубке.

После разговора, все так же улыбаясь, сообщила новость Карлу и свекрови. Ну, Карлушка-то о существовании тетки знал, а свекровь сразу начала хлопать крыльями: кресло переставить в столовую, я на нем спать буду, а вот чем угощать?.. Узнав про гостиницу, немного успокоилась, но это уже потом, когда Настя выяснила. А хоть бы и не в гостинице – в таких хоромах нашлось бы достойное место интуристу, в грязь лицом не ударишь. «Чем угощать, чем угощать»… Это здесь-то?! Постояли бы вы, Лариса Павловна, в нашем «болотном» гастрономе, тогда бы не выступали. Чего в магазине нет, так на базаре найдется – у матери голова закружится от изобилия. Приставить ее на кухню к Ларисе Павловне, пускай там стряпают дуэтом. Заодно и познакомятся.

Настя страстно хотела познакомиться с таинственной немецкой теткой – с того самого первого известия, «подтверждения родства». Тем более обидно было, что по немецкому получила «четверку»: хоть убей, не давалось их картавое «р» и вот это «х», которое преподаватель-немец не произносил, а как-то выдыхал, точно на морозное стекло дышал или на свои очки перед тем как протереть. Настя старательно пробовала делать то же самое, но заслужила только ядовитое замечание: «Г» фрикативное свойственно украинскому, но никак не языку Шиллера и Хайне», вот это самое «Хайне» и выдохнул; иди знай, что это Гейне. К тексту придраться не мог – спасительная усидчивость выручила, а с фонетикой полный завал. Вдруг тетка ее не поймет? Да, с матерью Лиза переписывается по-русски, но это ничего не значит: пусть она будет приятно удивлена, что племянница говорит на языке теткиной страны – из уважения.

Для этого и существуют частные преподаватели, надо только поискать. Нашелся и преподаватель – вернее, преподавательница.

Круглыми прицельными глазами и убедительным клювоподобным носом Эльза Эрнестовна была похожа на бодрого вздорного попугая. Узкий череп был часто усеян, словно карликовыми кактусами, тугими седыми кудряшками. Старость так высушила ее тельце, что не оставила сколько-нибудь значительных складок или морщин, так что ей могло быть как семьдесят, так и девяносто пять лет. На тонкой жилистой шее мерзли крупные янтарные бусы; кисти рук были сухие и маленькие, но с маникюром. Сложение и габариты Эльзы Эрнестовны позволяли ей покупать одежду в «Детском мире», однако внешне простого покроя костюм исключал такую вероятность. Сходство с попугаем усиливалось какой-то вздернутостью ее миниатюрной фигуры, готовой, казалось, вот-вот взлететь на насест.

Не попугай, а скорее попугайчик.

Настя боялась опоздать, приехала на шесть минут раньше назначенного времени и, сидя в прихожей, наблюдала, как Попугайчик заканчивает урок с какой-то взрослой школьницей. Вскоре девочка выскочила в прихожую, испуганно поздоровалась, натянула пальто и убежала.

Эльза Эрнестовна преподавала немецкий и французский языки («английский я знаю плохо») и брала три рубля за урок. Урок длился ровно час и доводил обучаемого до полного изнеможения, чего никак нельзя было сказать о преподавательнице. Настино объяснение: «Хочу в следующем семестре “пятерку”» вызвало одобрительный кивок и старомодное слово «похвально». После этого Эльза Эрнестовна заговорила по-немецки с такой пылкостью и быстротой, что Насте вспомнились кадры с выступлением Гитлера из какой-то военной кинохроники. Она растерялась.

– Что же вы молчите? – возмутилась Эльза Эрнестовна. – Вы поняли, о чем я вас спрашиваю?