Свет в окне - Елена Катишонок

Мальчик-строитель снова присел на корточки и решительно смахнул одну из башенок. Потом погрузил руку в ямку и вынул горсть мокрого песка.

Слышал или не слышал?

– Да ладно тебе, – успокоила Лена. – Ничего не растут.

…Они по-прежнему играли в пинг-понг и волейбол, в карты и «чепуху», но вдруг кто-то предложил вместо «чепухи» сыграть «в бутылочку». Девочки вскипели громким возмущением, поэтому был принят компромиссный вариант: сначала в «чепуху», а потом «в бутылочку». Интерес быстро угас, потому что Людке все время выпадало целоваться то с Леной, то с Олькой, и мальчишки хором кричали, что это нечестно.

В августе, как всегда, поспели яблоки, такие же сочные и вкусные, как в прошлом году, и точно так же можно было залезать на дерево, чтобы занять самую удобную ветку, но почему-то девчонки не хотели лезть первыми, а если уже забрались, то громко кричали приближающимся мальчикам: «Уйди, дурак!».

Они и уходили, ехидно посмеиваясь, а Гришка ходил гоголем и всем желающим показывал учебник анатомии для 8-го класса. «Тоже мне редкость, – пожала плечами Олька, – у меня такой же». Гришка поинтересовался, знает ли она разницу между мужчиной и женщиной. «Конечно, – невозмутимо ответила Олька, – мужчины – это те, кто “Тарантеллу” умеют играть». Все засмеялись, и Гришка долго с ней не разговаривал.

Она не открывала новый учебник: вряд ли «Анатомия» для 8-го класса расскажет интересней и больше, чем «Мужчина и женщина» за множество полноценных ангин, а чего не хватало в «Мужчине и женщине», Ольке открыла все та же Томка еще в пятом классе. Они дежурили – подметали пустой класс в четыре руки. «Ну что такое мужчина? – снисходительно рассуждала Томка, – живот да ноги. Придет с работы, пожрет – и мордой в газету. Так и сидит на диване. Мамаша моя очередь в парикмахерской высидела на шестимесячную завивку, приходит такая интересная, только ухо обожгла под колпаком. Крутится вокруг стола, крутится, а этот газету читает. Мне жалко ее стало; спрашиваю: “Пап, ты маму-то видел? Как она тебе?”. Он тогда посмотрел и говорит: “Потолстела вроде”, – и опять за газету».

А если это любовь, опять подумала Олька. Если и это, живот да ноги – тоже любовь?

Томка остановила щетку и повернулась:

– У вас тоже так?

Так я тебе и сказала, как «у нас». Правда, Томка и не ждала ответа – она была уверена, что так – у всех. Живот да ноги.

Дача была хороша еще и тем, что не надо было «затыкаться в угол», чтобы читать. В тот ужасный день Ленечка получил хорошую взбучку, особенно обидную, что без причины и от сестры, которую обожал. Громко плакать не решился: похлюпал в лопухах, отвлекся на грядку с клубникой и читать не мешал.

Олька брала книгу с собой на пляж, и потом, как ни вытряхивай, между страниц долго еще шуршал песок.

Мальчик продолжал созидать свои песочные замки. Первое время Олька наблюдала за ним со стороны. Около него всегда кто-то останавливался, иногда собирались кружком. Задавали вопросы, но мальчик не отвечал, и было понятно: не от невежливости, а потому что не хочет отвлекаться. Однажды она приостановилась и заметила, что у входа в замок появились часовые: мальчик набирал в ладонь песок с водой и осторожно лил из кулака тоненькой струйкой темную жижу. Первые фигурки, чем-то его не удовлетворявшие, он тут же смел и снова погрузил ладонь в песок. Вдруг на Олькиных глазах вылилась и застыла совершенно законченная человеческая фигурка в опадающем плаще – или халате? Рядом симметрично выросла вторая. Мальчик поднял на Ольку глаза и молча подвинулся. Опустившись на корточки рядом, она протянула ему две крохотные розовые ракушки, похожих на веера.

– Шляпы, – сказала почему-то шепотом. – Как у китайцев.

Мальчик улыбнулся. Шляпы оказались впору. Он расставил еще несколько фигурок, всякий раз молча протягивая руку, в которую Олька послушно клала очередную ракушку. Занеся над мостиком горсть жидкого песка, мальчик внезапно отдернул руку. Олька поняла: хватит. Мальчик перебросил легкое тело и лег, опершись на руку.

– Они все китайцы, – и засмеялся.

Олька впервые слышала его голос и смех, да и вообще ничего не знала об этом худеньком смуглом зодчем. На вид ему было лет двенадцать, а как зовут и где он живет, никто не знал. Казалось, он появлялся на пляже с одной-единственной целью: построить новый дворец. Глядя на него, многие увлеклись возней с мокрым песком. Наиболее активные подходили и спрашивали: а как ты это делаешь? Мальчик только вздергивал худые плечи: не знаю.

Про себя Олька называла его «Босини», как того архитектора из «Саги о Форсайтах». Она привезла с собой несколько книг, но снова читала «Сагу».

Удивительная это была книга. «Сага» потеснила даже «Отверженных» и любимого «Давида Копперфильда». В этой книге можно было жить, что она и делала. Поэтому, наверное, дочитав в первый раз, Олька перевела дух, обвела комнату пустым взглядом и… снова открыла начало. Так гость возвращается и открывает дверь дома, из которого только что вышел, но обнаружил, что впопыхах забыл шапку. Его встречают и радостно тормошат: хорошо, что вернулся, побудь еще! Вот, кстати, и чай горячий. И кажется человеку, что это сейчас самое важное – выпить чаю, поговорить, посидеть здесь подольше; а улица – куда она денется, эта холодная улица! Как и шапка, которую вовсе не забыл, оказывается, а попросту затолкал в рукав пальто, и если уши вдруг вспыхнут, то не из-за шапки, конечно, а от горячего чая.

В этой книге Олька была у себя дома, каким был для нее дом до появления в их жизни Сержанта. Дом ее детства ничем не напоминал роскошные гостиные Форсайтов, с дворецкими и горничными, с обязательными переодеваниями к обеду, где дамы сидели за столом в декольтированных платьях. Нет, ее дом был совсем другим, да и не домом вовсе, а обыкновенной квартирой, где, кроме нее и бабушки Иры, жили прадед с прабабкой, Максимыч и Матрена, и семья пропавшего на фронте бабушкиного брата. На всех – две просторные комнаты и кухня, казавшаяся огромной, потому что Олька ездила по ней на трехколесном велосипеде, стараясь не попасться под ноги бабушке Матрене. «Ос-споди, что за ребенок такой, – ворчала она, – ступай с глаз, пока я тебя не обварила!» – и отправляла правнучку, которую тогда все звали веселым именем «Лелька», в комнату, подсластив ссылку свежей и хрусткой капустной кочерыжкой. Дом, где перед иконами горели лампадки, на кухне пахло керосином и подспудно зреющим скандалом, но всегда хватало главного лакомства: жареной картошки и книжек, – тот дом ничем не напоминал дома Форсайтов, кроме разве что чая, который неизменно пили как Форсайты, так и Ивановы. Когда Олька читала об очередном чаепитии, она видела Максимыча, протягивающего жене свою любимую чашку, чтобы она привычным за пятьдесят с лишним лет движением поднесла чашку к самовару и повернула блестящий краник; потом налила бы себе в тонкий стакан, вдетый в ажурный серебряный подстаканник. Оба всегда пили вприкуску, обмениваясь привычными жалобами, что сейчас хорошего рафинаду «днем с огнем», и вздыхая – о рафинаде и о многом другом.

Нищие старики, Ивановы не только не были похожи на Форсайтов – они были их полной противоположностью. Как не были похожи бабушка, тетя Тоня, дядя Мотя и покойный крестный ни на кого из Форсайтов следующего поколения. Отчего же, читая о приеме у Тимоти, Олька видела столовую крестных и твердо знала, что все три тетки – Энн, Джули и Эстер принимали гостей именно здесь? И тетя Джули, нелепая и трогательная, никогда не казалась ее смешной, ведь только Джули по-настоящему огорчилась, увидев брата, старого Джолиона, и безошибочно почувствовав главное; вот… Она быстро пролистала страницы: «…тетя Джули остановилась у окна и сквозь щелку между кисейными занавесками, плотно задернутыми, чтобы с улицы ничего не было видно, стала смотреть на луну… И, стоя там в розовом чепчике, обрамлявшем ее круглое, печально сморщившееся лицо, она проливала слезы и думала о “бедном Джолионе” – старом, одиноком, и о том, что она могла бы помочь ему и он привязался бы к ней и любил бы ее так, как никто не любил после… после смерти бедного Септимуса».

Точно так же стояла тетя Тоня, неподвижно и долго стояла у окна столовой, когда умерла бабушка Матрена, и потом, совсем недавно, в январе, после похорон дяди Феди. Никакого чепчика, и лицо у нее не круглое и не морщинистое, но слезы, но слезы – о живых и умерших… Читая, Олька словно смотрела с улицы на окна и видела сразу обеих: сморщенную английскую старушку, плачущую о брате, да, но едва ли не больше о своем давнем и безнадежном одиночестве и никому-не-нужности; и крестную – подтянутую, со строгим лицом, бледным и припухшим от слез.

Это было одно и то же окно.

Читая о гениально выдуманных Форсайтах, Олька думала о совершенно реальных Ивановых, и когда Форсайты хоронили своих родных, она видела знакомое кладбище, потому что хорошо помнила смерть прадеда и прабабки, как помнила свою детскую веру в то, что они обязательно воскреснут.