Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

Я поразглядывал флаги, вяло размышляя о том, что не хило было бы узнать, чем этот Интерклуб занимается, вписаться туда и съездить в какую-нибудь Польшу или ГДР. Мечтать не вредно. За границу только начальники ездят, причем камазовские, батек сказал, в последнюю очередь, потому что, пока завод строился, выбрали квоту на двести лет вперед. Так что мне точно никакая заграница не светит. Разве что по турпутевке в Болгарию, когда вырасту и если деньги будут. Туда дорогие путевки вроде, да и в группы не с улицы набирают.

Этого вот точно не возьмут, даже когда вырастет, – несолидный больно.

Через дорогу стоял щуплый парнишка класса из восьмого-девятого в мешковатой одежде и дебильной лыжной шапке, хоть и не такой, как у Фахрутдинова, красной, а не белой с узорами. Важный такой стоял, глядя мимо меня и скрестив руки, как Лермонтов из учебника.

Блин, скоро они там, подумал я с досадой и попытался рассмотреть сквозь стеклянную дверь, не идут ли пацаны. Из-за спины долетел слабый свист. Я снова повернулся к парнишке, – кроме него, свистеть было некому, но он опять старательно смотрел мимо меня. Во клоун, подумал я и хотел уже сунуться в райком, но парнишка свистнул снова. Я присмотрелся и обнаружил, что он еще и пальчиком у локтя шевелит – будто собачку подманивает, скрытно так.

Херасе, подумал я со свирепым недоумением. Я тебе ща устрою собачку. В хер себе свистни, чушпан, там тоже дырка. Посоветовать этого я не успел, потому что вышли пацаны – и наши, и еще несколько. Один из них немедленно натянул шапку, как у Фахрутдинова. Лехан толкнул Ленара в бок и сказал:

– О, из твоего инкубатора.

Фахрутдинов, как раз поправивший собственную шапку так, чтобы значок был строго на месте, сугубо важном для Ленара, глянул, кивнул и пошел к той группке. Овчинников продолжал шутить, а я подобрался – вдруг Фахрутдинов пошел конкурентов уничтожать. Тогда участвовать придется. Самое то на крыльце райкома комсомола. А что делать?

Ленар никого уничтожать не стал. Он поручкался сперва с чуваком в шапке, потом с остальными, потом двое в шапках отошли и принялись обмениваться короткими репликами с длинными паузами. У собеседника на шапке был значок – олимпийский, такой же, как у Фахрутдинова. Теперь могут и комсомольский нацепить, подумал я, расслабившись, и спросил:

– Любочка-то чего зависла?

– Сказала ее не ждать, у нее там еще с отчетами что-то, – ответил Овчинников и заорал Фахрутдинову: – Ленарыч, ну ты скоро?

Ленар показал нам, чтобы мы шли без него.

– Они, блин, одной крови, – буркнул Лехан. – Будут про методы стирки и глажки, это самое, опытом делиться. Свои дела, пассстаянна. Бабы Любочку ждут, у них там моча от радости кипит, с Любочкой поделиться хотят, на нас им пофиг. Айда домой?

– Айда, – согласился я.

И мы ушли, оставив Ленара. И ни ему, ни Лехану я ни слова не сказал про свистуна. Потому что он к тому времени незаметно смылся. Я вообще про него забыл – и вспомнил только на следующий день.

7. Самый борзой

Под замес я попал случайно. Просто в четверг меня отпустили с татарского раньше времени.

В двадцать второй школе татарского не было, ни предмета, ни учителя. Я и не знал, что такой урок бывает вообще. Оказалось, бывает, причем не для всех, а только для особых везунцов с особыми фамилиями. У меня особая. И я попал.

В двадцатой татарский тоже ввели недавно – в прошлом или позапрошлом году. Само собой, только для татар. Их в нашем классе набралось аж пять человек – вместе со мной и с Ленкой Черновой, которую училка, Фанзиля Акрамовна, упорно называла Ляйсан. Это не помогало: татарского Ленка практически не знала. Даже я со своим десятком слов, которые запомнил против воли, был на ее фоне диктором радио «Казань». А Флера Рамазанова, Ляйсан (натуральная) Губайдуллина и Фанис Ибатов говорили свободно. Они вели с Акрамовной затяжные беседы, смысл которых я почти не угадывал.

Первое время меня это мучило. К тому, что я не русский, как почти все вокруг, я давно привык, лишь легкая обида осталась. Непонятно на кого – то ли на батька, то ли на жизнь в целом. Но я, когда проходили былины про поганых татар, не вздрагивал и не хмурился, в отличие от Дамира. Потому что всерьез себя татарином не считал. В любом случае у меня мамка русская.

А на татарский просто времени жалко – я ж не понимаю ни фига и уже не пойму. Все, главно дело, по домам, а я, как дурак, на дополнительный урок.

Пару уроков я прогулял. Акрамовна стукнула Ефимовне, та позвонила мамке, мамка поговорила с батьком, батек сказал мне, что я ставлю его в некрасивое положение: все будут говорить, что сын Вафина прогуливает уроки. Я привычно попробовал представить, как полмиллиона жителей Брежнева задирают голову к небу и более-менее хором осуждающе говорят: «Сын Вафина прогуливает уроки». Но спорить с батьком не стал. Потому что он на полуслове замолчал вдруг, пожевал губами и сказал: «Не хочешь – не ходи. Подумаешь, родной язык отца, кому он нужен, не ты первый, не ты последний».

Я мрачно спросил, это я предатель получаюсь теперь, что ли? «Скорее уж я», – ответил батек, и глаза у него стали больные. «Да ладно, ладно, буду ходить, не плачьте», – буркнул я и ушел к себе, почти даже не шарахнув дверью. И ходил, дисциплинированно так. Но слушать непонятные слова перестал. В окошко смотрел, читал под партой домашку по истории или литре или, как сегодня, изучал тетрадку с курсом каратэ – Овчинников притащил, у него братан увлекался, а сейчас учился в МАИ и увлечения слегка поменял. Я сперва хотел просто почитать да вернуть, но у лехановского братана почерк оказался хуже, чем у нашего участкового врача, и схемы он перерисовывал с мастерством детсадовца, так что проще было переписать и перерисовать нормально, а потом уже изучать.

Год назад я за такое пособие умер бы, а сейчас листал со снисходительным любопытством. Хотя упражнения по набиванию кулаков были ничего – надо попробовать, чтобы костяшки были толстыми и каменными, как у Витальтолича, а не обдирались от удара, пусть и самую малость. Правда, за рис, который каратэшная тетрадка предлагала насыпать в тазик для набивания кулаков, мамка убьет, но рис можно заменить песком, его у нас на каждой стройке полно. Прикольно смотрелись и схемы, ну и вообще интересно: стойки, стойки, а потом вдруг связки с разворотами. Витальтолич за развороты и задирание ног стучал мне по башке, но он и не увидит, а попробовать все равно надо. Практика – критерий истины, как Ефимовна говорит.

Акрамовна была не дура, поэтому делала вид, что не замечает, чем я занят.

А Чернова не читала и не рисовала. Она слушала. С жалобным выражением. Лицо было красивым, выражение смешным. Чтобы я отвлекался не только на это сочетание или там на постороннее чтение, а Чернова чтобы не рыдала, Акрамовна нам давала пару заданий за урок. Детсадовских таких. Например, просклонять какое-нибудь слово. Я из-за такого снисхождения совсем не дергался, задание выполнял, как правило, без ошибок и на этом становился вольноотпущенником.

Так случилось и в этот четверг – расписал по падежам пару существительных: «Баш килеш – гомер, иялек килеше – гомернең», спохватился и поставил хвостики к носовому «ң», вручил листочки Акрамовне, сунул каратэшную тетрадку за ремень, подхватил дипломат и побрел к двери под завистливыми взглядами одноклассников: откинулся чувак, а завтра еще и выходной в честь Дня Конституции, поперло. Ну, завидовать им оставалось минут пятнадцать, не больше. А мне этих пятнадцати минут хватило, чтобы вляпаться по нижние веки. Так уж мне прет.

У сапога завернулась стелька. Я обулся, скривился, разулся, выдернул и принялся разглаживать мохнатый ком с торчащими заусенцами картона. А неподалеку Саня Корягин из нашего класса вполголоса общался с пацанами из «а»-класса, Рустиком Айзатуллиным и Серым Комиссаровым. Они уже успели полностью одеться, по своей моде, в теляги с блестящей прищепкой, – с утра резко похолодало, дождались, бедолаги. Только на головах не буденновки с олимпийским значком, как у Фахрутдинова, а обычные «петушки». Широких драповых штанов не хватало. Но штаны слабо сочетались с форменной курткой, поэтому в школе не прижились. Серый, кстати, был в пионерском галстуке. Узел выглядывал из-за прищепки, комбинация смотрелась свежо и красиво.

Не знаю, чего им на улице не стоялось. Прохладно, конечно, ветер поганый и тучи с утра во все небо, но все равно начало октября обошлось без снегопадов. Да и по-любому в телогрейке интереснее снаружи, а не внутри париться.

Я за собственным сопением и пыхтением толком не слышал, что за маяк они там обсуждали. А они моего сопения и пыхтения не слышали. А относились ко мне хорошо, Корягин, во всяком случае, не знаю уж почему. В общем, когда я благоустроил свои пятки и собрался тикать, Саня спросил меня, как будто я все это время дельные советы их совещанию давал:

– Ну как, идем?

Спрашивать «куда?» было глупо. Давать однозначный ответ – странно. Я неопределенно повел плечом и так же неопределенно сказал: