Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

И совсем поздно я сообразил, что он меня не обнимает и не пальцами тыкает – он меня, как грушу, под удар поудобнее ставит. Чтобы в мою кнопочку попасть – и выключить.

Я, холодея, рванул в сторону – и левый глаз взорвался. Я задохнулся, слепо ударил в ответ, кажется, попал – и тут все бросились.

Меня сбили с ног, пнули в плечо, по спине, не попали, попали – и выбили дух.

Я тонул в звенящей слоистой мгле, почти не вздрагивая от ударов по мне и не по мне – разницы между ними не было – и от непонятных воплей:

– Лысый, ноги!

– Суки, порежу, ушли от него, я серьезно, убивать буду ща!

– Шубись, менты!

Мглу пробурила смешная трель, кудрявая и леденцово-желтая, как свиристелка из Евпатории. Тут меня стукнули еще разок, и я утонул.

8. Форточку прикрой

Сверху было тяжело, холодно и мокро, снизу твердо и пыльно. Пыль забилась в нос, я чихнул, чуть не всхлипнул от ударившей в левый висок боли, поскреб пальцами по отсыревшей, но не размякшей глине, с трудом сел и попытался оглядеться. Глиняная крошка тут же влезла под веки, а руки грязные, не протрешь. В теле висела боль неровной формы, лиловая и тупая, но готовая стрельнуть в колено или в голову.

– Симпатяжка какой, – сказал кто-то совсем рядом.

Я вздрогнул, все-таки протер глаза и залился глиняными слезами.

– Подъем-подъем, не сидеть, простудишься, – сказал тот же кто-то, не двигаясь с места. И добавил в сторону: – Миш, очнулся, отменяй «скорую».

– Да я не успел еще, – ответил Миша и тут же добавил другим тоном: – Оп-па!

– Что? – спросил первый.

Я, так и не проморгавшись, осторожно начал подниматься.

– Ща-ща, – сказал Миша, приближаясь и, кажется, обходя меня. – Точно он.

И пнул меня по ноге так, что слезы брызнули – уже чистые. Промыли как следует, спасибо.

– Ты что, гад! – крикнул я, оседая.

– Миш, – сказал первый озадаченно.

Миша засмеялся и будто бы объяснил:

– А я ведь хромаю, сука, до сих пор.

И пнул снова, теперь в бок, громко и больно. Не как хромой, а как костылем или киянкой даже.

Я повалился на другой бок, ловя пастью воздух и глину.

– Миш, харэ, покалечишь, пацан же еще, – сказал первый.

– Пацан, ага. Этот пацан меня на той неделе вырубил. Наехал, главное, такой, ни слова не говоря, ногой мне так без слов – и потом в торец херакс.

– О как. Ну тогда… А с чего вдруг?

– Да ни с хера, я там одного с магом накрыл, фирменным, стырил явно, щень какой-то, а он вот этого привел. Я не ожидал, главное, а этот…

– Стой-стой. Ну да, вроде кабанчик такой, а сразу не скажешь. Давай я отойду, наверное, оперов встречать, а потом оформлять… Миш, стоп.

– Да хрена там стоп. Я ему сейчас зубы нахер…

– Отставить, – весело сказали издалека.

Я вздрогнул, но голову прикрывать не перестал.

– Так, Иванушкин, нас на подростковую хулиганку вызывали, а ты не подросток вроде. Тебя оформить, что ли?

– Товарищ лейтенант, да он же первый на меня напал!

– Вижу. Ты, Иванушкин, присесть хочешь, что средь бела дня на малолеток?..

– Товарищ лейтенант, ну честно, он первый, на той неделе было! А теперь сам получил, а я уже потом… Виноват.

– Вот именно. Где остальные?

– Разбежались, – сказал первый. – Их тут человек пятнадцать было, я соваться сам не стал – забили бы, шакалята, поэтому сразу до автомата и в штаб позвонил, они пэгээм вызвали. Там товарищ Савченко с ними, участковый, они по подъездам пошли, вдруг найдется кто.

– А вы чего остались? Мальца допинывать?

– Мы «скорую» думали…

– «Скорую». Интересная «скорая». Фамилия как?

– Гаврилов, товарищ лейтенант, мы же с вами в том месяце в рейде…

– Вспомнил. Гаврилов, мальца в машинку грузи. Одного-то не испугаешься, или помочь тебе?

– Товарищ лейтенант, у них топоры и ножи были, вы у Савченко спросите, он тоже видел, наверное.

– Спрошу, спрошу. Прямо топоры?

– Ну, один я точно видел, небольшой такой. И нож вроде…

– Вроде. Осмотр места произвели, нигде не валяется? А у этого? Вот вы… Бей кого догонишь, лучше не скажешь.

Меня быстро и бесцеремонно, перевалив с боку на бок, обшарили жесткие руки, задрали куртку, дернули за ремень. Я ойкнул от неожиданности и испуга, схватился за штаны и ойкнул сильнее, от боли.

Лейтенант отряхнул ладони, зашелестел чем-то и сказал:

– Каратэ, основные стойки, приемы и ка… ката. О какой подкованный товарищ.

«Отдайте», – хотел сказать я, но только засипел.

– Ладно только теоретически подкован, практических, эт самое, подкреплений нет. Гаврилов, давай этого за шкирку и в машину. Иванушкин, завтра в штаб объяснительную напишешь, копию мне. Пока пшел отсюда.

– Товарищ лейтенант, ну он правда мне в морду прямо…

– Разберемся, – сказал милиционер равнодушно. – Чего стоим? Живей давайте, я тут промок из-за вас уже.

– Э, вставай давай, – сказал Гаврилов, ткнув меня носком ботинка в голень.

Я попытался отдернуться, но сидя не вышло, зато чуть не повалился мордой в глину. Гаврилов ухватил меня за ворот и помог сперва не упасть, потом осторожно подняться.

– Полегче там, – сказал милиционер и ушагал. Я успел разглядеть, что он усатый и, кажется, не очень молодой. Я думал, лейтенанты молодые.

– Да я любя, – сказал Гаврилов ему вслед.

Он и правда больше не пинался, а пару раз даже поддержал – ноги у меня были зыбкими, вместо левой столбик боли, тонкий и звонкий, звенел на каждом шагу и пытался скользнуть в шпагат. Метров пятьдесят до машины мы ковыляли минут пять. Молча.

Машина стояла на Ленинском проспекте, мигала синей лампочкой. Обычная синяя «шестерка» – а я уж боялся, что уазик с решеткой на заднем окошке. Впрочем, не особо боялся – башка толком не варила, тупая усталость вместо чувств.

– А погрязнее никого нет? – мрачно спросил толстоватый молодой водитель, который вылез, кажется, специально, чтобы на меня полюбоваться.

Я попытался сказать, что не особо напрашиваюсь в машину-то, но вместо слов из меня вылез какой-то набор звуков, как у младенца.

– Че-во? – спросил Гаврилов и даже перестал аккуратно подпихивать меня в открытую дверцу.

– Натагу, – пробормотал я вместо «ничего» и совсем перепугался.

Гаврилов переглянулся с водителем и громко сказал:

– Товарищ лейтенант, тут у пацана что-то странное.

Сидевший спереди лейтенант оглянулся, кисло осмотрел меня сквозь дверной проем и закапанное стекло и сказал:

– Пристраивай его да поехали, в управлении разберемся.

И я плюхнулся в пыльный салон, воняющий окурками и немытыми мужиками.

Дорогу я почти не заметил: шептал разные слова и пытался понять, правильно ли они звучат. Сперва получалась дичь, потом то ли в голове, то ли ниже прояснилось, и мне вроде удалось выговаривать то, что хотел. Я осмелел и уже погромче сказал:

– Правильно.

– Что правильно? – спросил Гаврилов, а лейтенант чуть повернул к нам голову.

– Ничего, – буркнул я опять, на сей раз разборчиво.

На самом деле все было неправильно. Я ехал в милицейской машине в милицию, как бандит или хулиган какой-нибудь. Все болело, особенно левый бок и нога, сырые штаны и куртка неровно облепили и льдисто перетягивали кожу, левое ухо распухло и горело, в животе мелко трясся гадостный холодец, который запросился наружу, как только я его отдельно почувствовал. Я поспешно сглотнул и задышал. Вот еще блевануть здесь не хватало, позору-то будет. Хотя позору и так не оберешься, сейчас на учет в детскую комнату поставят, батьку на работу сообщат – а мамке, кстати, на комиссии мое дело разбирать придется. Прикол, что уржешься, бляха.

А с другой стороны – что я такого сделал-то?

Подраться толком не успел, а то, что успел, эти видеть не могли. Не пьяный, не в телогрейке, стекол не бил, не ругался, не лез ни на кого. Наоборот, меня нашли избитого, самого дополнительно избили, тетрадку отобрали, а мне ее еще Лехану отдавать. Законов я не нарушил – вроде нет законов, которые запрещают на пустыре без сознания валяться или тетрадку со спортивными упражнениями перерисовывать. Я, вообще-то, спортсмен, советский школьник и комсомолец. С какой это стати я должен бояться? И с какой это стати меня в милицейской машине в милицию везут?

Я с трудом выпрямился, собрался с силами и хотел задать этот вопрос – сквозь шум мотора, шелест дождя на крыше и под колесами и стук в голове: опять сердце колотилось так, что уши заложило, а пальцы заледенели, чего ж я трус такой. Не успел. Машина, плавно качнувшись, остановилась, лейтенант, не глядя, просунул руку, отщелкнул фиксатор и дернул рукоятку на моей двери, удивительно быстро выскочил наружу, распахнул дверцу и сказал:

– На выход, каратист.

Машина стояла у здания УВД, но не у широких ступеней с козырьком и стеклянными дверьми, видных от остановки – я пару раз мимо проезжал, – а сбоку, со стороны улицы Космонавтов. Стемнело, дождь почти кончился, фонари и окна первых этажей отражались в лужах лопнувшими солнечными зайчиками. Я старался на них не наступать.