Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

Ледяной ветер лизнул пальцы, горячий сунулся в бока. Их словно выдернули, а вместо них вкачали по облаку незнакомой, дурной какой-то боли. Это лейтенант умело двинул мне по почкам.

Я осел на каменный пол, пытаясь вдохнуть, задавить боль руками или зацепиться за что-нибудь надежное ногами. Боль была как смерть, неудобная и равнодушная. Она занимала весь мир, но почему-то не мешала слышать лейтенанта, который говорил страшным голосом:

– Довыделывался, с-сопляк? Великолепная, блядь, пятерка и в рот. Ты у меня кровью срать будешь, зубами закусывать. Ты серьезно думаешь, что самый крутой и умный, да? Да у меня тут уркаганы синие петь учатся через десять минут, а уж щенки типа тебя, это самое, хором исполняют. И имей в виду, что я это слабенько и любя. И ты сейчас жопу свою поднимешь и быстренько мне расскажешь, с кем был и кто… Товарищ капитан!

Я с трудом повернулся на звук мягко прикрытой двери и быстро проморгался, чтобы смахнуть слезы с ресниц. Все равно все было размазанным и горьким, как сквозь смоченный бензином полиэтилен, но толстую фигуру я разглядел – и мрачно обрадовался. Сейчас он этому гаду устроит за рукоприкладство. Как вовремя-то вошел.

– Ильин, у тебя уборщица новая, что ли? Что ж ты тряпку ей нормальную… Вообще, смотри, эксплуатация детского труда не поощряется.

– Да не, Виктор Гарифович, это не уборщица, это такой правильный пацан из семнадцатого, своих не сдает вообще.

– Ух ты, молодец. Давно не сдает?

– Да минут двадцать уже.

– Серьезно, – сказал капитан с уважением, подошел ко мне и шаркнул подошвой по полу, будто для замаха; я дернулся, пытаясь прикрыть голову.

Капитан не пнул, а чуть нагнулся и участливо заговорил:

– Сынок, ты чего тут прилег-то? Болит, да, аж скрючило чего-то? Съел чего-то не то, вот и скрючило. То есть ты поосторожнее, в рот что попало не бери. Ты ж правильный пацан. У нас тут все правильные. Неправильные дома сидят. А правильные вот тут поют как петухи. И в рот берут. Знаешь, что такое петухи? Можем объяснить. Александр Петрович, у нас эти орлы сидят еще? Вот. Значит, юноша, слушай. Если петь не начнешь, отправим тебя на ночь в предзак, там такие орлы сидят – один, значит, по сто семнадцатой идет, второй – вообще сто двадцать первая. Знаешь, что такое мужеложство? Есть шанс узнать. Хочешь?

Меня затрясло, я старался не плакать – хотя слезы текли сами. Не от страха. Не от боли уже. От обиды, облома и всеобщего предательства.

Весь мир меня предал. Друзья сунули в мордобой и убежали, выучка Витальтолича не помогла, доблесть на допросе губила по-черному, а милиция не берегла, а добивала.

Как тот котенок из «Юного литейщика», который в туалетное очко упал. Лежу теперь весь в говне, а дядьки вокруг брезгливо, с жалостью даже прикидывают, как утопить половчее.

– Ну, потек, – сказал капитан с удовольствием. – Ильин, то есть сэкономил я тебе вечерок, зови сержанта, наверное, набело записывать…

– Простите, мне сказали, капитан Хамадишин здесь… Артур? Ты чего на полу?

– Так, гражданин, куда без стука? Вышли отсюда немедленно! – скомандовал капитан, оборачиваясь к двери, в которой стояла знакомая фигура.

– Витальтолич! – каркнул я дерганым голосом – так, что горлу и вискам больно стало.

– Артур, все нормально уже, – сказал Витальтолич, медленно входя в кабинет. Он опять был причесанным и в темном костюме под серым пальто. – Все уже кончилось, сейчас домой пойдем. Садись на стул.

Я завозился, подтягивая к себе стул, а капитан устало спросил:

– В-вы куда без вызова-то, молодой человек?

– А я по вызову, к вам. Соловьев с чугунолитейного, я вам звонил насчет повестки.

– Слышь, тебе что сказали… – начал Ильин, угрожающе двинувшись к Витальтоличу, и я застыл, поняв, что лейтенант сейчас ляжет, может навсегда, потому что Витальтолич уронил рассеянный взгляд ему на квадрат локтей-колен, как учил делать перед атакой. Но капитан сказал:

– Ильин, отставить. Соловьев, вам же на завтра… А, то есть вы в командировку завтра, вы звонили. Ладно, выйдите на минутку, мы тут закончим.

– Виталий Анатольевич, – прошептал я, и он на миг сжал кулаки, потерпи, мол, а ментам сказал:

– Встречное предложение: переговорим в коридоре. Мальчик тут посидит, в себя придет.

– Я сказал… – начал капитан, но Витальтолич перебил:

– Или я могу «скорую» сюда вызвать, мальчику явно помощь нужна. Или не «скорую» могу, а Пал Никанорычу позвонить, он сказал, в любое время.

Капитан сделал приглашающий жест и сказал:

– Ильин, за мной. Пойдем-пойдем, молодой человек.

Лейтенант посмотрел на меня и сказал: «Артур, значит», но послушался. Они вышли, плотно прикрыв дверь. Я, подышав, вытер, как мог, слезы, уцепился за стул и встал. Ноги вроде держали.

Я постоял, прислушиваясь. Витальтолич что-то говорил в коридоре – негромко и равномерно, так, что доносились совсем отдельные слова, типа «райком», «партийный контроль» и «отец», конечно. Отцом пугает, как будто им можно кого-то напугать. Он сам всего боится, подумал я, огляделся и харкнул на лист с моими данными и, видимо, показаниями. Хорошо попал. Еще сморкнуться или поссать можно, но сил не было.

А вот они сейчас не испугаются отца, райкома и Витальтолича, дадут ему по шее и придут меня обратно утаптывать, а потом в камеру, к зэкам и пидарасам, внезапно сообразил я. Не. Не пойду.

Руки-ноги были ватными, поэтому я взялся за спинку стула, к счастью не приколоченного к полу, как в кино, и дольно прочного, не деревянного, а из стальных или там алюминиевых трубок, ножкой в глаз въехать – дырка будет.

Дверь распахнулась, я приподнял стул и с грохотком его выронил. Витальтолич вошел в кабинетик, обнял меня за плечо и сказал:

– Пошли.

Я визгливо выдохнул, вдохнул и на этом вдохе пошел: мимо распахнутой двери, мрачно смотревшего в сторону Ильина, ласково улыбавшегося Хамадишина, мимо скучных стен под жужжащими лампами, сержанта за мутным стеклом, двери – в шелестящий холод, темную свежесть и яркие огни под ногами.

Я выдохнул, вдохнул снова, сказал:

– Витальтолич.

И заревел.

Я ревел и бормотал про махаловку, про топорик, про Иванушкина, про Ильина, про то, как все лезут с палками и ножом на безоружного, а менты бьют лежачего и отбирают чужую тетрадку, которую мне надо отдавать, и какие все падлы, твари, гады. Витальтолич скупо что-то отвечал – не успокаивал, а коротко говорил: не все падлы, тетрадку я тебе свою отдам, палку надо отбирать, а от ножа бежать, с Иванушкиным и без нас разберутся, видимо, а Ильин – ну, сука, но дело на тебя не заведут, или как там называется, и родителям не сообщат, а насчет топорика – дебилы вы, могли и себе, и куче народу не руки-ноги перерубить, а жизнь всю на хрен, ну все-все, все кончилось, сейчас морду помоем, бадягой смажемся и домой. Скажешь, как бы на тренировку ходил, там помяли с непривычки, отоспишься – и завтра как сон дурной забудешь все.

Я благодарно кивал, потому что это и впрямь был вариант, про тренировку, но знал, что не забуду ничего, а Витальтолич велел подобрать уже сопли и говорил, что и хорошо, раз не забудешь, – помнить надо и думать башкой, Вафин, надо, сколько раз говорил.

Я подобрал сопли, вытер морду рукавом так, что чуть нос и веки не содрал, и огляделся. Мы уже удалились от здания УВД на полтора комплекса и подходили к рабочим общагам, где вроде бы и жил Витальтолич. Совсем стемнело, дождь вылился и утек в канализацию, осталось черное небо со звездами без луны и ветер вдоль пустого проспекта. Хорошо было, если подумать.

Я подумал, поежился, улыбнулся и сказал:

– Я убью его.

Голос вроде больше не дрожал, хоть и был тоньше нужного – особенно для таких слов.

– Лейтенанта? – спросил Витальтолич с иронией.

Я подумал и сказал:

– Не, лейтенант козел просто. Капитана. Он фашист.

Я уставился на Витальтолича, готовясь спорить и объяснять.

Но Витальтолич не спорил и не просил объяснений. Он просто смотрел на меня.

Потом сказал:

– Это ты всегда успеешь. Пошли морду мыть.

Часть пятая

Октябрь. Огнеупорное сопротивление

1. Тяните резину

Что день пропал, выяснилось быстро. Начался как обычно: обход цехов, летучка, планерка у директора, – а потом пропал. Да не один, а с Кишуниным.

С Кишуниным давно пора было решать, например после сентябрьского запоя. Но запои были не очень частыми, бюллетени – такими, что не придерешься, а сам Кишунин, отбюллетенив, впахивал за троих. И вообще был незаменимым специалистом. В смысле, хорошим, и в смысле, замены ему не было.

А теперь его самого не было, и обнаружилось это в самый неподходящий момент, когда Вазыху срочно потребовалась сводка по пикам энергопотребления обоих заводов за текущий квартал, отдельно для корпусов чугунного, стального и цветного литья. Было у него ощущение, что ТЭЦ мухлюет с цифрами отгрузки, а ГЭС этим радостно пользуется. Тут и выяснилось, что Николай Петрович приболел.