Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

– Нормально вроде, – сказал он неуверенно. – Коробка от одной кассеты треснула, но это фиг с ним. Слышь, может, пойдем уже?

– Пойдем, – легко согласился я. – На дискач?

– Не-е, – протянул Андрюха гнусаво. – На фиг. Какой тут дискач. Домой пойду, Ленке позвоню, простит.

– Ага, – сказал я почти без сожаления.

Мне тоже не хотелось расплескивать приятное ощущение полной победы. Ни танцами расплескивать не хотелось, ни комплиментами и рассказами о моем подвиге, без которых сегодняшнее мероприятие наверняка не обошлось бы.

– Айда я тебя до дому доведу на всякий пожарный. А то вдруг тут БКД рейд проводит, еще какой-то попадется.

– Ага, – сказал Андрюха рассеянно, ускоряя шаг. – Слушай, мне батя говорил, ты махаешься классно, но это мать-бать-лать-ить. Ты боксом занимаешься, что ли, или там каратэ?

– Да не, – ответил я туманно. – Так, человек один научил.

– Офигеть просто. Я в кино даже такого не видел, одним ударом, блин!

Андрюха восторгался почти до самого дома, а я слушал не столько его, сколько ощущение, певшее за солнечным сплетением и в стонущем кулаке. Лишь в последний момент я прислушался к беспокойству, капризно топавшему чуть повыше, и спросил Андрюху, нет ли у них во дворе крана с водой. Не стоило ему показываться матери таким, в кровяных разводах.

Труба для присоединения дворницкого шланга и прочих хознужд, как положено, торчала из подвального окошка. Крана или проволочки на ней, как всегда, не было, но из трубы резво капало, так что терпеливый человек смог бы даже напиться, а уж смыть или хотя бы равномерно размазать грязь с кровью – вообще легкотня.

Андрюха стал почти прежним красавчиком. Если не вглядываться, то припухшие нос и губа были незаметными. Я посоветовал держать на морде холодное полотенце, а если под глазами начнет темнеть, купить в аптеке настойку бадяги. Осторожно пожал руку на прощание, покивал в ответ на благодарности, приглашения и авансовые рассказы о том, как меня будут встречать, чествовать, в том числе стараниями Наташки, которая в очередной раз что-то там любила, – и свалил.

Больше приходить сюда я не собирался. Как-то неинтересно. Андрюха ведь даже попытки не сделал мне помочь, когда я чуваку морду бил. И отстал специально. А на фига мне такие друзья, которые отстают, когда махла начинается? Такие друзья никому не нужны. Потому что это не друзья ни фига.

Андрюха мне позвонил пару раз, мы душевно поболтали, я сослался на дела и пообещал позвонить попозже. И не то чтобы обманул – просто сразу не успел. А потом не до того стало.

6. Твои ордена, комсомол

Небо было как алюминиевый лист, светлое, плоское и скучное. Настроение тоже. Я вышел на улицу, не дожидаясь пацанов, поежился от ветра, не алюминиевого, а стального, остро ткнувшегося за воротник и сорвавшего с небольших березок горстку бурых листков – предпоследнюю, похоже. Поспешно запахнулся, огляделся и сказал с чувством:

– Нахер перлись в этот дом.

Овчинников, успевший, оказывается, высунуться следом за мной, заржал и сдернул обратно – видимо, пересказывать комсомольцу Фахрутдинову первые слова комсомольца Вафина.

Комсомольцем Вафин стал ожидаемо, но внезапно. Заявление-то я написал, как только исполнилось четырнадцать. То есть день рождения отметили в субботу, а уже в понедельник я приперся в комитет комсомола, спросил у Любочки, что писать, выслушал про «укажи причину, по которой», подумал, выдрал листок из тетрадки по физике, потому что в комитете чистой бумаги не оказалось, избочился над неудобным столиком, стараясь не цеплять стоящее в углу знамя, и написал не присаживаясь. Любочка прочитала вслух «в связи с желанием быть в первых рядах борцов за светлое будущее», хмыкнула, хотела что-то спросить, но не спросила, а велела ждать.

– А точно примут? – уточнил я как дурак, хотя знал, что не принимают только совсем уж откровенных тупарей.

– Рассмотрим, – веско сказала Любочка. – Устав купил? Хорошо. Прочитай устав, выучи, сколько орденов, даты там основные – ну, сам знаешь, да?

Как будто это можно было не знать. Пары проходов по холлу второго этажа хватило бы. А я по нему каждый день раз десять проходил, так что вызубрил не только заголовки, но и все содержание стендов наглядной агитации – как и всякий, наверное, ученик и учитель двадцатой школы.

– И фотографию завтра принеси, два на два с половиной, без уголка.

– А если не примут?

– В дневник наклеишь. Еще что-нибудь, Вафин?

– Не, – сказал я и смотался, хотя мог еще поныть на тему того, что если не примут, то я зря деньги на фотки потрачу. Не люблю всякие кабинеты, тем более такие тесные, скучные и дверью в дверь директорского логова.

Я думал, придется ждать Седьмого ноября – в пионеры меня пять лет назад к годовщине революции принимали, логично было и в комсомол вступить к дате, с линейкой там, торжественным собранием и так далее. А вот ни фига. К седьмому-то седьмому, но не ноября, а октября. Ко Дню конституции, в общем. Ладно хоть не в сам праздник.

Во вторник Любочка зашла к нам перед началом первого урока и сказала – видимо, заранее попросив разрешения у Ефимовны:

– Вафин, Овчинников, Харченко, завтра после пятого урока собираемся в комитете, пойдем в райком на собеседование. Не опаздывать.

Мы и не опоздали, это две девчонки из «б»-класса подошли раньше. Опоздал только Фахрутдинов из «а», сказал, что химик задержал. Любочка посмотрела на него мрачно, но уточнять не стала. Велела быстро одеваться, потому что у нас прием в половине третьего, а нам еще до второго комплекса бежать.

– Прием? – уточнил Овчинников, но Любочка шикнула и побежала в учительскую за пальто.

Мы все равно успели одеться первыми – правда, пришлось немножко салаг напинать, шестиклассников, что ли, которые старшим дорогу в раздевалку не уступили.

Овчинников не выдержал, спросил Фахрутдинова, кем они сегодня были, маменькиными сынками или подонками. «Гнидами и буржуйчиками», – сказал Фахрутдинов без особой гордости и не слишком охотно рассказал, что на сей раз Китыч, химик, впал в истерику даже не из-за сережек у кого-то из девок или там излишней дерзости в ответе или взгляде кого-то из пацанов, а из-за разбитой колбы. Китыч обнаружил ее в подсобке ближе к концу урока и почему-то решил, что ее разбили именно «ашники».

Рассказ Фахрутдинова занял полдороги до второго комплекса. Овчинников млел от счастья и зависти – он тащился от таких скандалов и сам влезал в них с радостью. Я слушал молча. Скандалов я не любил, химика мне было жалко, как, не знаю, пожилую уличную собаку, которая гавкает на весь двор, а ее не боится никто, потому что она мелкая, драная и со слезящимися глазами. У химика кожа на лице и на руках была пересушенной, коричневой и сухой, а левый глаз слезился, Китыч его вытирал постоянно. И орал тоже постоянно.

Еще я не был уверен, что мне нравится Фахрутдинов. Он белобрысый, чуть пониже и вдвое поуже меня, жилистый и какой-то больно сосредоточенный. Я бы его и не запомнил, мало ли сосредоточенных мелких пацанов в параллельных классах учится – штук сорок, наверное. Но кто-то – может, Овчинников как раз – сказал как-то, что в «а»-классе всего пара человек при делах, и Ленарик в том числе.

Ленарик не был похож на пацана при делах – ни короткой стрижки, ни кулаков набитых, и одет обыкновенно, без олимпийки, широченных драповых штанов и тем более телогрейки с блестящей прищепкой от подтяжек вместо верхней пуговицы. Я пару клоунов в такой одежде уже видел, хотя холодать толком не начало.

Фахрутдинов был в стандартной синей вьетнамской куртке с целлулоидным карманчиком на груди, как у меня, например. Шапку зато надел, как только из школы вышел, дурацкую, детскую какую-то, типа вязаной подвернутой буденновки с угловатым узором, а на узор олимпийский значок приколот. Мамка увидела бы – наверняка велела бы мне пример с мальчика брать, я-то с непокрытой головой, как и Лехан.

Пример я точно брать не собирался, но, пока чесали к райкому, решил, что Фахрутдинов вроде нормальный пацан.

Чесали мы так, что могли снести половину встречных. Встречных, на их счастье, почти не попадалось: взрослые еще с работы не пришли, невзрослые обедали после школы, учились во вторую или резвились во дворах и на стройках. Одну площадку резвости мы точно миновали: из-за трансформаторной будки доносились вопли и дробный стук: явно играли в палки.

Я время от времени оглядывался на цокающую позади Любочку, которая еле успевала за нами: ножки короткие, а каблуки высокие. Девчонки держались позади нее, как стадо за пастухом. Догнала нас Любочка уже на финише, чтобы внимательно осмотреть, поправить Овчинникову воротник, как будто это могло помочь, и, слегонца задыхаясь, подгрузить насчет каверзных вопросов типа: «Сколько комсомольцев принимало участие в штурме Зимнего?» Еще велела как следует обтереть башмаки тряпкой, намотанной на палку. Чугунные лохани с такими палками стояли в Брежневе чуть ли не возле каждого учреждения и здорово спасали от грязюки, по весне и осени натекавшей жирным слоем на тротуары и бульвары, а топать ведь приходилось и мимо тротуаров. Сегодня, честно говоря, особой нужды в тряпке не было, только Овчинников, как всегда, уляпался по лодыжки, но мы все равно потерли ботинки мокрым набалдашником, а потом старательно пошкрябали подошвами о ребра решетки на входе.