Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса

Пришлось отворить и впустить Зинку. Та проворно вскочила в Настасьину ложню и принялась хлопотать: бухнула об стол канопку, щедро плеснула в нее взвару, подала боярышне хлеба кус и протянула мису со щами:

– Поешь, сделай милость, – и смотрела так жалостно, что Настя отказать не посмела.

– Благодарствуй, – взялась за ложку, зачерпнула щей и поднесла ко рту. И все бы ничего, но вспомнился Вадим и горшок с кашей, какую просил он есть прямо из посудины.

– Да что с тобой, голубушка? – Зинка присела на лавку рядом с боярышней. – Чего же опять слезы? – обняла Настасью, прижалась лбом к ее плечу.

– Зинушка, дурно мне, плохо, – Настя и сама припала к крепкому плечу девки. – Жить не хочется.

– Ума лишилась? – затрепыхалась девка, забрала ложку из дрожащей руки боярышни и на стол кинула. – Почто слова такие кидаешь? Грех! – помолчала малое время, похлопала ресницами: – Настасья Петровна, красавица ты моя, зачем маешь себя? Ведь улыбки от тебя не видала почитай с того дня, как приехали. Тоскливо тебе? Тошно? Так поедем домой? Слыхала, что крепость открыли, привольно стало и просторно.

– Зина… – прошептала Настасья, – везде тошно, – вскочила с лавки и заметалась по ложне.

Девка долгонько не отвечала, глядела на Настасьину беготню, а уж потом…

– Да пропади все пропадом! – закричала, да громко! – Тошно?! Так езжай и боярину промеж глаз скалкой тресни! Сидишь, горе свое нянькаешь! Откуль такие нежные берутся, а?! Ты боярышня иль дитё малое?! Рыдаешь, будто титьку мамкину отняли! Что?! Солоно такое слушать?! Тогда мечись тут, а я тебе слова не кину! Утешать боле не стану! Не впрок! – отвернулась еще и косу за спину перекинула, и губы надула.

– Зина, ты откуда знаешь? – Настя чуть обомлела от девкиного крика, но более с того, что услыхала про боярина.

– Да ты всякую ночь его поминаешь. Ворочаешься во сне и все Вадим, да Вадим, да почто обидел, – ворчала Зинка, сложив руки на груди. – Нет, не по моему нраву вот такое-то метание. Обидел, так выскажи, уйми тоску, сделай себе послабление. А уж потом и мечись, как кура безголовая! – девка наново принялась ругаться. – Боярышня, а чем обидел-то? Ужель руки распускал? – Зинка брови выгнула, уготовилась плакать.

– Нет, – Настасья унялась и на лавку присела.

– А что тогда? – девка от любопытства глаза выпучила, вмиг став похожей на лягушку. – Мамоньки… – схватилась за щеки. – Спортил?

– Зина, ты что такое говоришь-то? – Настя румянцем залилась.

– Ну оно так, конечно, – Зинка подвинулась ближе и заглядывала теперь в глаза боярышне. – Норов такого не сотворил бы.

– Тебе откуда знать? – Настасья метнула на девку взгляд уж очень внимательный. – Меня не тронул, а за других не отвечу.

– Норов? Девок портить? – Зинка почесала макушку. – Не, те таков. Ко вдовице какой еще б подлез, а девку….

– Какой вдовице? – сердечко Настино больно дернулось.

– Жила в Порубежном вдовая одна, Матрешка. Дюже улыбчивая, да ладная такая, – Зинка показала руками, мол, вот какая. – Бабы у колодезя языками чесали, что похаживает к ней боярин наш.

– И чего? – боярышня дышать перестала. – Она там сейчас? В Порубежном?

– Хватилась, – Зинка хмыкнула. – Давно уж ушла из крепости. Мужа себе другого сыскала. Чего заполошилась? Ой, не могу, ревнючая ты, боярышня, – девка залилась смехом.

– Да будет тебе, – Настя отвернулась, насупилась. – А чего еще бабы говорили? – и замолкла, ждала Зинкиных слов.

– А боле ничего, – девка развела руками. – Боярышня, голубушка, я спрошу, а ты ответь мне, как на духу. Люб тебе? Ты ж говорила мне, что о нем и не мыслишь. Ужель все инако нынче?

Настя не ответила, но обернулась к доброй девке и обняла ее крепенько. Через малый миг обое уж слезами заходились.

– Настасья Петровна, почто ты сбежала-то? Ведь извелась вся, – Зинка жалостно шмыгала носом, утирала слезы долгим рукавом полотняной рубахи.

– Зинушка, как остаться? Сердце рвется, – плакала боярышня, сопела слезливо.

– А сама себе и рвешь, – шептала девка, ткнувшись носом в ухо Настасьи. – Повидайся, обиду ему излей. Пусть тоже мается, если дурное сотворил. А там, глядишь, сладите. Чую, на другую поглядел? Так? Ну, а ты сразу в бега. Уж прости, но дура ты, как есть дура.

– С чего ж дура? – Настя поглядела на подружайку свою, глаза распахнула шире некуда.

– С того, – Зинка и боярышне щеки утерла своим рукавом. – Все мужики одинакие, все горазды подолы задирать. Особо, когда баба и сама не противится. Так чего ж теперь? Слезы лить по всем? Спускать им обиду? Нет уж, все ему выскажи прямо в глаза, еще и в морду плюнь, коли виноват.

– Плюнуть? – Настасья удивлялась, но слезы – вот чудо – уж высохли.

– А то! И промеж глаз ему, кобелине! – Зинка бушевала, колыхалась по злобе.

– Не смогу я, – отпиралась Настя. – И отец Илларион говорит, что смирение – благо. Ратиться с боярином? Зинушка, не сумею.

– Благо? Ну сиди тогда, рыдай. Жизню свою порушь, – девка наново насупилась. – Едем, кому говорю! Я с тобой к нему пойду, ты не сможешь, так я выскажу. И пущай потом плетьми сечёт, за тебя отвечу и все стерплю.

Настя задумалась и надолго. Разумела, что плюнуть иль обругать Норова не сможет, сил таких не сыщет, а вот поглядеть на Вадима, хоть один только раз заглянуть в глаза дорогие – очень хочется. Пусть издалека, пусть исподволь, но повидать любого.

Думка та угнездилась в кудрявой ее головушке, засела там и проросла малым проблеском надежды, какой уж давно боярышня не чуяла.

– Чего? Ну чего? – Зинка дергала Настю за рукав. – Поедем?

– Вот так и поехать? – Настя растерялась совсем, крепко цеплялась за Зинкинину руку.

– А чего тебе тут? Чай, семеро по лавкам не сидят, каши у мамки не просят.

– А как же отец Илларион? – И наново слезы показались в бирюзовых глазах.

– И он извелся из-за тебя, – пугала девка. – Ходит вокруг, а утешить не может. Его пожалей, себя пожалей и меня, сироту до горки. Мочи нет глядеть, как маешься.

– Зинушка, всем я помехой, – печалилась Настя. – Лучше б не было меня. И тётеньку одну оставила, и всех мучаю.

– И опять дурные слова, – Зинка погладила Настасью по кудрявой макушке. – Ты сколь со мной хлопотала, пока я в огневице лежала? И как ночь со мной не спала, пока я зубом маялась? Забыла все? Я не забуду. Были б мы ровней, сестрицей звать стала. Вот и весь мой сказ. Боярыня Ульяна простит тебе, а отец святой и сам будет рад, что у тебя в голове просветление случилось. Ай не так?

– Правду говоришь, – в ложню мягко ступил Илларион, улыбнулся тепло, перекрестился на малый образ в уголку и тихо, степенно уселся на сундук. – Настенька, ужель просветление?

– Благослови, – Настасья поднялась и протянула руки ковшиком. Илларион не отказал, подал ладонь, дождался, пока приложится к ней.

– Зина, ступай, милая. Снеси Прасковье Журбиных хлеба. Нынче муж у нее последнее из дома забрал, детям куска не оставил. Яиц сложи, молока жбан. Ну да ты сама разумеешь, – поп глянул на девку и головой кивнул.

– Мигом сделаю, – понятливая Зинка соскочила с лавки и кинулась в темные сени, дверь маленькой Настасьиной ложни запахнула тихо.

– А ты, Настя, собирайся, – Илларион поднялся тяжко. – Пойдем по городищу, давно не ходили вместе. Шагом лучше говорится, да и думается легче.

– Не тяжело тебе? – Настасья подскочила к попу, прихватила под локоток.

– С тобой всегда легко, – погладил боярышню по кудрявой голове. – Идем, милая.

Настасья взяла плат легкий, накинула на плечи и пошла за Илларионом.

На широком подворье большой церкви оба остановились, подняли головы к небу. А там высь высокая, облака пушистые да багрянец закатный.

– Красота какая, глянь, – поп обернулся на Настю. – Божией милостью. Что ж морщишься? Не по нраву? А я скажу тебе, отчего глядишь и не видишь, отчего утратила отраду.

– Скажи, отец Илларион, – боярышня взяла попа под локоть и повела с церковного двора вон.