Меч тамплиеров - Пол Кристофер

— И меня он тоже учил. Ловить форель и всяким индейским уловкам. — Холлидей улыбнулся. — А рыба никак не ловилась. Даже в видоискателе не появлялась. — Он опечаленно покачал головой. — В моей жизни было время, когда я думал, что дядя Генри знает все на свете. А иногда мне приходит в голову, что в этом я не ошибался.

— Я буду скучать по нему, — прошептала Пэгги.

— Я тоже, — согласился подполковник. — Но это не решает вопрос о доме.

— Не решает.

— Возможно, со временем все образуется само собой?

— Очень может быть.

Дом двадцать шесть по Харт-стрит словно выпрыгнул из мультфильма компании Уолта Диснея: башенка, будто населенная привидениями, прогулочная терраса, крытая рифленым железом, крутые скаты мансарды. Участок окружала невысокая кирпичная стена, за которой виднелись корявые узловатые стволы древних вязов, берез и грецкого ореха. Их подагрически скрюченные ветви нависали над давно не стриженными лужайками.

Посыпанная щебнем дорожка вела мимо крыльца к заросшему плакучими ивами берегу ручья. Приближаясь к дому, этому чуду эпохи королевы Анны, Джон Холлидей всегда чувствовал себя персонажем Клайва С. Льюиса — будто открыв дверь, можно попасть в другой мир, волшебный и загадочный, как Нарния, шагнуть навстречу приключениям и опасности.

Подполковник и Пэгги Блэксток поднялись по пяти деревянным ступеням на крыльцо. Холлидей вытащил из кармана связку ключей, которую адвокат так не хотел отдавать, и перепробовал их один за другим. Наконец старый йельский замок щелкнул. Двери отворились. Джон шагнул внутрь. Пэгги старалась держаться рядом, почти вплотную.

Почуяв знакомый аромат, Холлидей тихонько произнес:

— Он далеко пойдет…

— Ведь у него есть П. А. П. А., — улыбнувшись, подхватила Пэгги.

— «Пайп Ардор» и «Принц Альберт», — закончили они вместе фразу из старой рекламы.

Дядя Генри вспоминал ее всякий раз, когда вытаскивал из жакетного кармана любимую трубку, вырезанную из корня вереска, неторопливо протирал чашку об атласный жилет, набивал ее табаком, раскуривал и выпускал дым в усы, седые, но пожелтевшие от никотина.

Посреди просторного холла возвышалась широкая лестница, ведущая на второй этаж. Налево открывались двери в библиотеку, направо — в роскошно обставленную гостиную. За лестницей можно было пройти в столовую с камином в полстены, а оттуда — в кладовую и кухню. С тыльной стороны к особняку примыкала застекленная оранжерея, где дядя Генри много лет выращивал розы.

Полы во всех комнатах покрывал паркет из темной лакированной сосны, а поверх него лежали персидские ковры и дорожки самых разных размеров и происхождения. Побелка стен, выше ореховых панелей, пожелтела от времени и стала бежевой. Мебель дядюшка предпочитал массивную, поздневикторианскую, задрапированную бордовым бархатом. Прихожую украшали маленькие пейзажи в золоченых рамочках. У входа стояла вешалка для пальто из слоновьей ноги и подставка для зонтов и тростей, а напротив — высокие старинные часы с маятником — медь, дуб, красное дерево. Их размеренное тиканье гулко раздавалось в пустом доме.

— У меня такая пустота в душе… — грустно прошептала Пэгги.

— Да, — кивнул Холлидей. — У меня тоже.

Они быстро обошли дом. Везде, где только попадалась ровная поверхность, дядя Генри расставил сувениры: всякие безделушки и более ценные предметы, коллекционированию которых он посвящал последние годы жизни. Старинные бутылки, стопки древних журналов, образцы минералов и горных пород, окаменелые останки доисторических животных. На каминной полке стояли бутылки с моделями парусников внутри, такие старые, что стекло помутнело и казалось, что корабли плывут сквозь туман.

На втором этаже располагались четыре спальни, ванная комната и лестница, ведущая на террасу и в башенку. Везде царил беспорядок. На туалетном столике громоздилась стопка журналов «Лайф», судя по обложкам, изданных в тридцатые годы. Когда-то в башенке любили играть дети, но сейчас она превратилась в склад сломанной и ожидающей ремонта мебели, старых коробок и бесполезных вещей, которые обычно хранят на чердаке или в гараже.

Комнаты выглядели так, будто в них не прибирались десятилетиями, и только самая маленькая спальня, с камином, была похожа на обитаемое жилище. Сажа из камина и дым от неизменной трубки дяди Генри сделали почти непрозрачными стекла окон, выходящих на задний двор и ручей.

— Никаких домоправительниц, никогда и ни за что… — прокомментировала Пэгги.

Она поправила подушку и разгладила светло-голубое синелевое13 покрывало на кровати под балдахином — ее пальцы печально пробежали по складкам старой ткани.

— Похоже на то, — пробормотал Холлидей.

Спустившись на первый этаж, они прошли на кухню. Здесь красовался сосновый стол в стиле ранней колонизации в окружении четырех мягких стульев. На стенах лазоревая дельфтская плитка, на полу — зеленовато-серый линолеум. В стареньком холодильнике «Кельвинатор» засыхали остатки еды: бифштекс, небрежно завернутый в вощеную бумагу, кусок ярко-желтого сыра, недоеденный суп быстрого приготовления кэмпбелловской фабрики, пучок увядшего сельдерея и большая банка плавленого сыра «Чиз Уиз».

— Тайная страсть дяди Генри, — улыбнулся Холлидей. — «Чиз Уиз» на поджаренном хлебе.

— Дедушка Генри однажды написал статью для Смитсоновского сборника об Эдвине Трейсмене, — сказала Пэгги. — Я делала для него фотографии.

— О ком, о ком?

— Об Эдвине Трейсмене. Латыш из Висконсина. Это он придумал «Чиз Уиз».

— Наверное, в Висконсине им гордятся.

— Думаю, да. А еще он придумал, как жарить картофель фри для «Макдоналдса». — Пэгги не заметила иронии. — Он умер на девяносто первом году жизни, от сердечного приступа.

— Наверное, потому, что всю жизнь держался подальше от собственных изобретений, — проворчал подполковник, увлекая племянницу в столовую.

Всю стену — от пола до потолка — занимали застекленные стеллажи. На них теснились чучела птиц и зверей. Крошечный воробей и огромный филин. Бурундук с глазами-бусинками, вечно забирающийся на спиленную ветку, и оскалившаяся рыжая рысь, сжавшаяся для прыжка на валуне из папье-маше. Посреди комнаты стояли длинный полированный стол и восемь стульев с высокими спинками, обитых марокканской кожей. Блюдо с восковыми муляжами фруктов, установленное по центру стола, покрывал такой же толстый слой пыли, как и прочие предметы мебели.

— Эти стеклянные глаза за спиной, — Пэгги кивнула на чучела, — всегда меня напрягали, когда доводилось здесь обедать. Они будто наблюдают за тобой…

— Дядя купил их в одном маленьком провинциальном городке, где закрыли музей естествознания. Он никогда не увлекался живой природой, а тут не смог удержаться: экспонаты уходили с аукциона за бесценок.

— Чем он занимался? — спросила Пэгги. — Последние годы мы виделись слишком редко — все работа, работа…

— Я тоже не часто заезжал к дяде в гости, — вздохнул Холлидей. — Последний раз мы виделись, когда он вернулся из Оксфорда. Говорил, что совмещал обычное путешествие, чтобы развеяться, с научными исследованиями. Но я думаю, он просто решил повидать своих старых довоенных друзей. Это было, наверное, год назад. Но толком я не знаю, чем он занимался. У дяди всегда имелись какие-то идеи, замыслы и тому подобное.

Беседуя, они прошли в библиотеку. Здесь вдоль стен тянулись этажерки из светлой отполированной яблони, а между ними висели картины, изображающие средневековые сражения, кистей давно забытых художников. Железная, под старину, люстра, потолок из мореного дуба. Пол устилал огромный персидский ковер в розовых и блекло-синих тонах.

В углу на журнальном столике стоял телефон, рядом — пара мягких кресел, обитых бархатом, когда-то красным, но с течением лет выцветшим и потемневшим. Тут же находилось любимое кресло дяди Генри — огромный зеленый кожаный монстр, словно в каком-нибудь английском джентльменском клубе девятнадцатого столетия. По правую руку от него замер торшер с небольшой полочкой — на нее можно было положить книгу, и еще оставалось немного места для рюмки шерри или стакана молта.14

Над простым, без лишней отделки и роскоши, камином висела апокалиптическая картина британского художника Джона Мартина, изображающая смертельные подробности разрушения величественного Вавилона — божественные молнии били с клокочущего бурей неба в маленьких ассирийских священников, пытающихся спастись на ступенях языческого храма. На бронзовой табличке, прикрепленной к раме, была выгравирована надпись на итальянском языке, девиз дяди Генри:

«Ognuno sta solo sul cuor della terra traffito da un raggio di sole: ed e subito sera».

— Что это значит? — спросила Пэгги.

— Каждый из нас одинок на земле, пронзаемый солнца лучами: и вечер внезапный, — перевел Холлидей.