Золотой век - Дмитрий Дмитриев

Молодой офицер стал часто бывать в доме князя Полянского, почитая князя чуть не благодетелем, каким он был его умершему отцу, а также и себе.

В то время княжне Наташе было только лет четырнадцать, но и тогда она блистала своей красотой.

Князь Платон Алексеевич радушно принимал сына своего умершего приятеля, смотрел на него не как на чужого, а как на близкого человека.

Началась война с турками, и гвардейский полк, где служил Серебряков, выступил из Москвы на юг, к нашей границе, но в войне с турками не участвовал.

По прошествии трех лет Дмитрий Серебряков, проездом в Петербург, прожил в Москве недели две-три…

Всякий день бывал он в доме князя Полянского; самого Платона Алексеевича в то время в Москве не было, он поехал ревизовать свои многочисленные вотчины и усадьбы.

Серебрякова принимали в доме князя как близкого человека, почти как родственника.

Княжне Наталье Платоновне было тогда семнадцать лет.

Редкая красота княжны совсем очаровала молодого офицера; он влюбился в нее со всею страстью молодого сердца…

Но мог ли он, бедный, почти безродный офицер, рассчитывать на взаимность красавицы аристократки, и притом с огромным приданым.

Серебряков волей-неволей таил свою любовь в сердце.

Быть в княжеском доме, любоваться красотою княжны Натальи Платоновны — стало насущной потребностью, его блаженством.

Княжна обходилась с Серебряковым более чем ласково, по-родственному.

Несмотря на то, что не было старого князя дома, Серебрякова принимали всякий раз, как он приходил: его оставляли «запросто» обедать; старая княжна Ирина Алексеевна и княжна Наташа совершали с ним прогулки, катались за город.

Время летело как вихрь; и пришла пора Сергею Дмитриевичу ехать в Петербург; срок его краткого отпуска давно уже окончился.

Молодому гвардейцу пришлось проститься с дорогим ему княжеским домом и с княжной Натальей Платоновной. Не легко было ему это сделать.

Долг, служба призывали его в Петербург.

Серебряков уехал.

Более года прожил он в Петербурге, подыскивая случай хоть ненадолго побывать в Москве.

«Хоть бы одним глазком пришлось мне еще взглянуть на княжну, одним бы словцом с ней перемолвиться», — таково было желание влюбленного Серебрякова.

Случай быть в Москве скоро ему представился.

У Дмитрия Серебрякова умер старик дядя, родной брат его отцу, можайский помещик, и оставил ему порядочную усадьбу.

Имея такой предлог, Серебряков взял отпуск и, заняв на дорогу денег у банкира Сутерланда, поспешил в Москву; не столько тянуло его туда наследство, сколько хотелось ему увидеть княжну Наташу.

Сергей Серебряков получил командировку на Дунай, к фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому в штат назначался он. Поэтому Серебряков недолго пробыл в Москве и, устроив наскоро свое дело о наследстве, он с неизменным денщиком Степаном поехал в главную квартиру нашей армии.

Прежде Степан был крепостным дворовым старика Серебрякова, а потом стал служить Сергею Серебрякову, который при производстве в офицеры взял Степана с собою в качестве денщика и камердинера.

Радостным и веселым ехал в армию гвардеец Серебряков: горячо им любимая княжна Наташа дала ему слово быть его женою; он надеялся на то счастие, которое ждет его впоследствии.

«Я завоюю то счастие… Княжна будет моей женой, может, и нескоро, а все же будет… Она дала слово и не изменит ему… И старый князь поборет свою спесь и назовет меня своим зятем» — таким радужным мечтам предавался Сергей Серебряков дорогою на Дунай, сидя в дорожной повозке.

VII

Несмотря на раннее зимнее утро, императрица Екатерина Алексеевна уже встала и сидела за письменной работой в своем кабинете.

Утро было морозное, и государыня сама затопила камин, не желая беспокоить слуг.

Несколько свечей, горевших на столе, освещали как императрицу, так и ее кабинет.

На государыне надет был гарнитурный шлафрок, легкая флеровая накидка на голове.

Государыня писала и, кажется, была очень увлечена своей работой; ее перо быстро скользило по бумаге… Временем она останавливалась, тщательно прочитывала написанное и опять принималась за свою работу.

Императрица Екатерина Алексеевна очень любила писать и часто произносила такие слова:

— Я люблю писать; по-моему, нельзя прожить целый день, не написав ни строчки. Результатом ее письменной работы были целые тома ее переписки; множество критических и беллетристических, драматических произведений на русском, французском и немецком языках.

Неутомимость к труду у императрицы Екатерины Алексеевны была изумительная: между многочисленными государственными делами она находила время писать всевозможные драматические произведения и вести большую переписку с известными энциклопедистами и философами.

Тепло, уютно в большом кабинете государыни, устроенном с таким изящным комфортом и разумностью.

Всякий, кто имел счастие входить в этот кабинет, чувствовал присутствие изящной женской руки, которая так умело и так тонко распоряжалась устройством своей комнаты, местом мысли и труда. Три изящных шкапа, наполненных книгами в роскошных переплетах, украшенных императорскими гербами, составляли библиотеку государыни. Любимые ею авторы были преимущественно философы, энциклопедисты и критики: Монтескье, Вольтер, Скюдери и другие мыслители и философы наполняли библиотеку императрицы. Далее шли книги, большею частью справочные, по всем отраслям знания.

Близ письменного стола, за которым занималась государыня, стояла искусной работы этажерка с настольными книгами, приготовленными для занятий дня; рядом с этажеркой находился особый небольшой столик с альбомами, таблицами, с географическими картами и рисунками и разными выписками; между ними красовались хронологические таблицы русской истории.

Государыня у письменного стола сидела в креслах, в ногах у государыни по мягкому пушистому ковру лежал мех от ангорской козы, здесь же, в ногах государыни, на бархатной подушке, спала маленькая английская собачка Том.

Вот императрица окончила свою работу, встала из-за стола и подошла к окну, выходившему на Дворцовую площадь.

Она подняла тяжелую портьеру и стала смотреть в окно. Было почти светло, и трудящийся Петербург проснулся.

Как величественна и прекрасна была императрица Екатерина Алексеевна. Как выразительны и прекрасны были ее глаза и необыкновенно чарующая улыбка.

Все писатели, хроникеры, частные лица в записках, письмах, преданиях говорят о необыкновенной выразительности глаз императрицы Екатерины и о необыкновенной подвижности ее улыбки. Когда она хотела кого обласкать, то светло-голубые глаза ее обдавали каким-то светом особой мягкости, особой доброты и производили чарующее впечатление; обаяние улыбки в это время было изумительно. Она как бы сияла от нежности, от сочувствия, от любви ко всему окружающему. За то, когда она хотела выразить чувства противоположные, когда ее охватывала досада, гнев, ненависть, то ее глаза как-то темнели, начинали отсвечивать сталью, получали какую-то непонятную неподвижность и из-под нахмуренных бровей императрицы смотрели так, что никто не выдерживал ее взгляда и долго не забывал его тот, кому случалось его вызвать. Недаром Петр III говорил, что боится глядеть в глаза своей жене, и он был справедлив. Взгляда ненависти Екатерины можно было бояться и его нельзя было забыть. Равным образом и ее улыбку. При чувстве неудовольствия ее нижняя челюсть подавалась несколько вперед и придавала выражению ее лица такую жестокость, такое тяжелое упорство, вызывающее даже легкое дрожание ее верхней губы, которые не забывались никогда.

Вот такое-то почти неудовольствие изобразилось на лице государыни, когда вошедший камердинер почтительно доложил ей о Потемкине.

— Так рано?

— Смею доложить, ваше величество, что генерал Потемкин давно уже изволил прибыть во дворец.

— Ну, пусть войдет.

Красивый, статный Потемкин молодцевато вошел в кабинет императрицы и, преклонив колено, тихо промолвил:

— Простите, ваше величество!

— Простить? Да разве вы, генерал, передо мною в чем провинились? — холодно промолвила государыня.

— Провинился, ваше величество!

— В чем?

— Не знаю, государыня.

— Кто же будет знать?

— Вы, государыня.

— Я плохо что-то вас понимаю, генерал. Я никакой вины за вами не знаю.

— Дозвольте сказать вам, государыня, все то, что есть у меня на сердце, — каким-то особенным голосом проговорил Потемкин, опускаясь опять на колена.

— Говорите, я вас слушаю, только, пожалуйста, без коленопреклонений.

— Матушка-царица! Дозволь твоему покорному рабу правду говорить.

— Не только дозволяю, но требую, генерал! Говорите, я вас слушаю.