Тайны - Эрнст Гофман

Но скоро всё разъяснится."

К этим строкам можно ещё кое-что добавить из записей барона Ахатиуса фон Ф.

"Где же, – спросила госпожа фон Г., элегантная хозяйка ещё более элегантного салона, – где же наш дорогой барон? Это прекрасный юноша с замечательным умом, поразительным образованием, к тому же с фантазией и редким вкусом в одежде, поэтому для меня большое горе не видеть его за этим чайным столом!"

В это мгновение в залу вошёл барон Теодор фон С., о котором как раз говорили. Тихое "ах!" прошелестело среди дам.

Однако вскоре все заметили полную перемену в облике барона. Прежде всего бросалась в глаза небрежность в одежде, почти переходившая предел приличия. Дело в том, что фрак барон застегнул, пропустив в ряду пуговиц один интервал, булавка на жабо была приколота на два пальца ниже, чем надо, лорнет же, наоборот, висел по меньшей мере на полтора дюйма выше, чем надо, но уж совсем непростительным представлялось то, что локоны на его голове в пренебрежении эстетическим принципом, лежали так, как волосы растут сами по себе, от природы. Дамы оглядели барона с большим удивлением, что до светских франтов, то те не удостоили его ни словом, ни взглядом. В конце концов граф фон Е. Проникся к нему сочувствием. Он отвёл барона в дальнюю комнату, указал ему на грубые ошибки в одежде и облике, которые могли бы стоить барону доброго имени, и помог привести всё в порядок, вооружившись карманным гребешком, он собственноручно, ловко и умело, осуществил работу парикмахера.

Когда барон возвратился в зал, дамы улыбались, франты пожимали ему руку, всё общество было довольно. Сначала граф фон Е. Вовсе не знал, что делать с бароном. Так осторожно, как только возможно, он показал ему его ошибки, чтобы страх и отчаяние не оказали разрушительного действия, но барон был равнодушен, глух и нем. Вскоре всё общество уже не знало, что делать с бароном, такой же равнодушный, глухой и немой он сел за стол, на все вопросы щедрой на чай и беседы хозяйки отвечал лаконично и невпопад. Вокруг недовольно качали головами, а шесть девиц, смущённо краснея, опустили взор, потому что каждая считала, что барон в неё влюблён и потому так рассеян и небрежно одет. Должно быть, упомянутые девицы внимательно прочли Шекспира, а именно "Как вам это понравится" (третий акт, вторая сцена).

В тот момент, когда настала тишина после того, как долго обсуждали и хвалили новый довольно дурацкий балет, барон, словно просыпаясь от глубокого сна, вдруг громко воскликнул: "Порох, порох насыпать в уши и затем поджечь это чудовищно, ужасно, варварство!" Можно себе представить, с каким удивлением все посмотрели на барона. "Скажите, дорогой барон, – заговорила хозяйка, – скажите, должно быть, что-то всколыхнуло вашу фантазию до самой глубины, ваша душа растерзана, вы как будто сам не свой. Что с вами, о говорите же! Наверное, это что-то очень интересное!" Барон достаточно пришёл в себя, чтобы почувствовать, как интересно он может выглядеть в этот момент. Поэтому он закатил глаза, положил руку на грудь и заговорил взволнованным голосом: "О сударыня, пусть эта страшная тайна останется глубоко скрытой в моей душе, для неё не существует слов, только смертельная боль!" Все затрепетали, слыша эти простые слова, только профессор Л. Саркастически улыбнулся и… Но тут да будет позволено автору вставить несколько слов о целесообразной организации наших чаепитий, по крайней мере тех, которые соответствуют правилам. Пёстрый флер девиц в разноцветных нарядах и юношей в чёрном и синем, парящих, как ласточки, обычно пронизан двумя-тремя поэтами и учёными, так что психическую смесь этого общества можно сравнить с физической смесью чая.

Это выглядит так:

1. Чай, хорошенькие и нарядные девицы и дамы как основа и вдохновляющий аромат целого.

2. Тёплая вода (кипит в очень редких случаях), юноши, парящие, как ласточки.

3. Сахар, поэты. Именно так они должны себя вести, чтобы быть годными к употреблению за чаем.

4. Ром, учёные.

За сухарики и кекс, короче говоря, всё то, что иногда надкусывают некоторые гости, могут сойти те, кто толкует о последних сообщениях о том, что на такой-то и такой-то улице ребёнок упал из окна, о последнем пожаре, когда так пригодились брандспойты, начинают обычно словами: "Вы уже знаете…?" и вскоре удаляются, чтобы тайно выкурить сигарету в шестой комнате.

Итак, профессор Л. Саркастически улыбнулся и заметил, что барон сегодня превосходно выглядит, несмотря на смертельную душевную боль.

Не обращая внимания на слова профессора, барон стал уверять, что сегодня с ним не могло случиться ничего приятнее, чем встреча с человеком таких глубоких исторических познаний, как господин профессор.

И тут он начал с жадностью расспрашивать, правда ли, что во время войны турки убивают своих пленников самым жестоким образом и не является ли это серьезнейшим нарушением международного права. Профессор сообщил, что чем дальше к Азии, тем хуже дело обстоит с международным правом и уже даже в Константинополе попадаются упрямцы, не желающие признавать естественного права. Что же касается убийства пленных, то оно, как и вообще война, трудно поддаётся правовому истолкованию, такая попытка, наверное, стоила много крови старому Гуго Гротиусу, когда он писал маленькую карманную книжечку под названием "О праве во время войны и мира". Поэтому здесь трудно говорить о том, что справедливо, скорее, о том, что полезно и красиво. Конечно, некрасиво избавляться таким образом от беззащитных пленных, но часто это полезно. Впрочем, даже этой пользой турки пренебрегают в новейшие времена, с расточительной щедростью они великодушно прощают пленников, довольствуясь лишь отрезанными ушами. Однако бывают случаи, когда не только обе стороны убивают пленных друг друга, но применяют методы такой звериной жестокости, какую может придумать только самый изобретательный варвар. Такое, например, наверняка произошло бы, если бы грекам когда-нибудь пришло в голову силой сбросить иго, под которым они изнывают. И ту профессор, хвастаясь своими историческими знаниями, принялся во всех деталях описывать пытки, существующие на Востоке. Он начал с малого – отрезания ушей и носа, бегло затронул вырывание и выжигание глаз, подробно рассказал о разных способах прокалывать копьём, с похвалой отозвался о гуманном Чингисхане, по приказу которого людей привязывали между двух досок и затем распиливали вместе с ними, и хотел как раз переходить к поджариванию и кипячению в масле, как вдруг к его большому удивлению барон Теодор фон С. В два прыжка оказался у двери и был таков.

Среди бумаг, которые переслал мне барон Ахатиус фон Ф., есть маленькая записка, где рукой барона Теодора фон С. Начертаны следующие слова:

"О небесное, прекрасное, волшебное создание! Каких смертельных мук, каких мук ада я, победоносный герой, не согласился бы вынести ради тебя! Нет, ты должна быть моей, пусть за это мне будет уготован страшный конец! О природа, прекрасная, жестокая природа, почему не только мой дух, но и тело моё ты создала таким чувствительным, что каждый блошиный укус доставляет мне боль! Почему, ах, почему я не могу видеть крови, чтобы тотчас не упасть в обморок, и меньше всего своей собственной!"

Второй листок

Здесь помещаются отдельные замечания о поведении и действиях барона Теодора фон С., записанные кем-то, внимательно наблюдавшим его, и предназначенные, видимо, для передачи Шнюспельпольду. Почерк чужеродный и часто трудно поддаётся расшифровке. Установив некоторую взаимосвязь, можно сообщить следующее:

"Тот вечер в доме госпожи фон Г., несмотря на то, что всеобщее недовольство вначале, казалось, сулит несчастье, имел благотворные последствия для барона. Его озарял некий особый блеск, и он вошёл в моду больше, чем когда-либо раньше. Он был по-прежнему погружён в себя, рассеян, говорил сбивчиво и туманно, вздыхал, смотрел на людей ничего не выражающим взглядом, рискнул даже несколько раз небрежно повязать галстук и появиться в пальто льняного цвета, которое он специально заказал, так как и цвет, и форма очень ему шли, как он считал, а сама бессмысленность казалась интересной. Всё это находили восхитительным, прелестным. Каждый и каждая дама подстерегали момент, чтобы оказаться с ним наедине и выспросить всё о предполагаемой тайне, и за этим стояло нечто большее, чем просто любопытство. Иная девица задавала вопросы в надежде, что ничто иное, как признание в любви будет ответом барона. Другая, не имевшая такой надежды, приступалась к барону, хорошо понимая, что если мужчина готов открыть молодой женщине какую-то тайну, будь это даже тщательно скрываемый любовный союз с другой, он дарит ей вместе с этим хоть небольшую часть своего сердца, и обычно потом та, что удостоилась доверия, мало-помалу может увеличить свою долю за счёт счастливицы, пока не завоюет всё. Дамы желали знать тайну, чтобы выступать потом в роли образованной хозяйки, а молодые люди потому, что никак не могли понять, почему необычное произошло с бароном, а не с ними, и хотели выяснить, что надо предпринять, чтобы стать такими же интересными, как он. Но рассказать о том, что произошло в тот день в квартире Шнюспельпольда, было, конечно, невозможно. Барон был вынужден молчать, потому что открыть-то ему было в сущности нечего. И по этой самой причине он скоро вообразил себе, что в самом деле владеет некой тайной, которая тайной была и для него самого. Другого человека, более меланхолического склада, эта мысль могла бы довести до сумасшествия, но барону она ничуть не мешала, он даже забыл имевшуюся тайну и Шнюспельпольда, и прекрасную гречанку заодно. В это время Амалия Симпсон, оказавшись искусной кокеткой, сумела вновь привлечь к себе барона. Теперь его главным занятием было сочинение плохих стихов, совсем уже скверных мелодий к ним, чтобы прохныкать потом перед дочкой банкира эти уродливые создания своей упрямой музы. Им восхищались. Он был на небесах. Но долго продолжаться этому было не суждено. Однажды поздно ночью, когда, вернувшись с приёма у банкира Натанаэля Симсона, барон велел себя раздеть, желая вынуть кошелёк из нагрудного кармана фрака, он обнаружил там маленькую записку, на которой было написано следующее: