Письмо - Евгений Блажеевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«От мировой до мировой…»
От мировой до мировой,Ломая судьбы и широты,Несло героев — головойВперёд — на бункеры и дзоты.
И вот совсем немного летОсталось до скончанья века,В котором был один сюжет:Самоубийство Человека.
Его могил, его руин,Смертей от пули и от петлиНи поп, ни пастор, ни раввинВ заупокойной не отпели.
И если образ корабляУместен в строчке бесполезной,То век — корабль, но без руляИ без царя в башке железной.
В кровавой пене пряча киль,Эсминцем уходя на Запад,Оставит он на много мильВ пустом пространстве трупный запах.
Но я, смотря ему вослед,Пойму, как велика утрата.И дорог страшный силуэтСтервятника в дыму заката!..
19902
Из
«АРМЕЙСКОЙ ТЕТРАДИ»[1]
«Когда забирали меня…»
Когда забирали меняИ к Марсу везли на арбе,Когда я свободу менялНа блёклую шкуру х/б,Когда превращали в раба,Совали в лицо автоматИ делала власть из ребраНародного серых солдат,Когда моё время текло,Судьбу половиня, инача,И маму метелью секлоВсю в хохоте жалкого плача,Тогда у истока разлук,Явившись на сборное место,Ударил, как репчатый лук,По зренью армейский оркестр.И бритый солдатский наборКачнулся, разбитый на роты,И Марс превратил в коридорДорогу и съел горизонты.И я, покачнувшись, побрёлТуда, где ручищами сжатаДуша и горит ореолВкруг матерной рожи сержанта,Туда, где становится мирТщетою солдатских усилий,Где спутник тебе — конвоир,И где проводник — не Вергилий —Проходит пространством пустым…Я многое дал бы, о Боже,Чтоб сделаться камнем простым,Лежащим на бездорожье.
1974«Я выпадаю из обоймы вновь…»
Я выпадаю из обоймы вновь,Из чёткого железного удушья.Так выпала случайная морковьИз рук того, кто заряжает ружья.
Но всё же у моркови есть удел,Которого не ведаю с пелёнок:Стрелок стрелять морковью не хотел,Но подобрал и съел её ребёнок.
А мой удел, по сути, никакой.Во мраке человеческих конюшенЯ заклеймён квадратною доской,Где выжжено небрежное «не нужен».
Не нужен от Камчатки — до Москвы,Неприменим и неуместен в хореЗа то, что не желаю быть как вы,Но не могу — как ветер или море…
1974«Солдатские домики в лёгком налёте снежка…»
Солдатские домики в лёгком налёте снежка.Зима не спешит и уйдёт, очевидно, не скоро.И пусть порошит!.. Моя участь в итоге смешна,И я ограничен дощатой спиною забора.
Ну что же, я рад, что года улетают в трубу,Тому, что забор обступает доской повсеместной,Что он — не чета лицемерно-негласным табу,Что грубо сколочен из истинной плоти древесной.
Так проще, пожалуй; казарма не знает вранья,Но я интереса к её простоте не питаю.В зелёной толпе наблюдаю полёт воронья,Как будто со дна утомлённых пловцов наблюдаю…
1974«Когда одиночество — это вода…»
Когда одиночество — это вода,И в ней растворяется путь,Ведущий на сизые городаСквозь серо-зелёную мутьПустыни, которая больше земли,А плот у тебя бутафорский,Тогда поперечные горбылиСорви, чтоб расстались и доски…
1974«Над Тольятти метели тень…»
Над Тольятти метели тень,Снег зализывает пороги.Нет письма семнадцатый день,Видно, письма замерзают в дороге…
Но мне чудится: вдоль проводовПоднялся и летит, нарастая,На Москву, на Казань, на РостовСквозь метель непонятная стая.
Это письма в полёт повелоВ несуразных конвертах без марок,И несёт их зимы помелоВ мир домов, подворотен и арок.
И моё — в их несметном числе —Полетело гонцом виноватымК вам, Марина, чей голос и следЗатерялись за военкоматом,
Где снегами пути занеслоИ пропели армейские трубы…А волос вороное крыло,И глаза, и вишнёвые губы,
Что так долго мерещились мнеВ перестуке и грохоте стали,Отступили в дрожащем окнеИ за Сызранью вовсе пропали.
В темноте небывалых кулисНи звезды, ни дорожного знака…Пенелопа не ждёт, а УлиссНе вернётся в отчизну, однако,
Над Тольятти метели тень,Снег зализывает пороги.Нет письма семнадцатый день,Видно, письма замерзают в дороге…
ПЁТР СОЛОВЕЕВИЧ СОРОКА
Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собой случились такие обстоятельства…
Н. В. ГогольВ солдатском клубе шёл английский фильм:«Джен Эйр» —Немного скучныйИ немногоСентиментальный фильм о богадельнеДля неимущих маленьких сиротИ о любви —Возвышенной и трудной —Любви аристократа с гувернанткой.
Сержант Шалаев,Так же, как и все,Курил в кулак,Смотрел картину,ДумалО том,Что скоро ужин и отбой.
Но в память красномордого сержанта —В берлогу, где всегда темно и пусто,Запали занимательные кадры:Там,На экране,За непослушаньеНа табурет поставили девчонку,Которая мучительно,Но гордоВыстаивала это наказанье.
Сержант Шалаев гадко ухмыльнулся…И вот ужеНе в Англии туманной,Не в армии какой-то иностраннойНа табурет щербатый, как наседка,Далёкий от ланкастерских по форме,Поставлен провинившийся солдатик.
Он — Пётр Соловеевич Сорока —Фамилии пернатой обладатель,С глазами голубыми идиотаНа табурете замерИ стоит.
Сержант Шалаев курит и смеётся.Он чувствует,Что шутка удаётся,А за окном проносится метель.
Она летит во тьме,Под фонарямиЕё поток напоминает рысь.
Она летит,А там —У горизонта —Сжигают ядовитые отходыЗа крайними постройками Тольятти,И полог неба смутен и зловещ.
А Петя Соловеевич СорокаСтоит на табурете,И в глазах,Совсем стеклянных,Отражен размахВсей этой скверныИ почти животный,Пронзительно-невыносимый страх…
1975ШМЕЛЁВ
Дышала степь и горячо, и сухо.Шмелёв сказал:«Я не вернусь в отряд.Я больше не желаю,Я — не сука,Которую пинает каждый гнус…».
И на глазах у нас переоделся:Ремень солдатский — на ремень гражданский,Вонючие большие сапоги — на башмаки, подаренные кем-то,И грубую стройбатовскую робу — на синюю рубашку и штаны.Переоделся,Сплюнул на прощаньеИ повернулся,И побрёл по полю,Которому, казалось,Нет конца.Будь проклято безоблачное небо!
И рыжая резвящаяся лошадь,И птица,Пролетающая косо,И паутинок медленный полётВнушали мысли об освобожденьи,О бегстве…И Шмелёв услышал этотИдущий из глубин природы зов.
Он брёл по полю,— Надо задержать!..— Иначе дело пахнет керосином!..— Иначе дело пахнет трибуналом!..— Шмелёв, постой!..— Шмелёв, вернись назад!..
Но он уже бежал.И мы по полюПошли с какой-то странной прямотоюИ внутренней опаскою слепцов.
Мы шли ловитьБольшого человека,Который наши тайные мученьяИ нашу человеческую трусостьПеречеркнул попыткою побега.
И мы ловили родственную душу,Не понимая этого ещё,И не Шмелёва,А себя ловили —Рабы всепобеждающей казармы,А он бежалИ плакал,И бежал…
Мы беглеца поймать бы не сумели,Но та лошадка,Что его дразнилаСвободою своей издалека,Любезно предоставила и спину,И ноги,И ефрейтор мускулистыйПогоню продолжал на четырёх!
Какая лошадьИ какое счастье,И похвала от командира части!..И был беглец настигнутИ доставленВ комендатуру,Где перекусилСебе зубамиВены на запястье…
1976ВСТРЕЧА
