Дорога памяти - Софья Прокофьева

Слишком много гостей…

– Где же советская справедливость? – негромко ворчал в передней Дондыш. Но почему-то его слова разносились по всей квартире. – Кому-то четыре комнаты, а людям, скажем так, весьма уважаемым – всего одна… Нам же тесно…

Мы, дети, конечно, не догадывались, чем грозят такие разговорчики. Только впоследствии мы узнали об этом. Достаточно было написать донос, и соседи как-нибудь ночью незаметно и бесследно исчезали. Освободившаяся квартира доставалась бдительному доносчику.

– Им тут тесно, – негромко говорила мама.

Чем бы это кончилось – неизвестно. Но тут нам несказанно повезло. Достроили Дом композиторов на Третьей Миусской.

У нас была большая семья. Еще бабушка, потерявшая ноги из-за диабета. Сергевна, прописанная в квартире как мамина тетушка. Словом, нам дали квартиру на Третьей Миусской, и мы переехали туда со всей возможной поспешностью. Со всеми картинами, старой мебелью и роялем.

В новом доме было много детей. Мы играли во дворе, окруженном старыми деревьями и полусгнившими сараями. Стоял непрерывный крик, смех, визг. Никто не боялся тогда пустить детей во двор.

Сейчас наш двор пуст. Только мертвое железное дыхание машин, не нашедших себе пристанища на улице.

Еще одна удача. В наш подъезд на шестой этаж въехал друг моих родителей и мой крестный Анатолий Николаевич Александров. Начались ежедневные встречи. Теперь, когда дядя Сеня и Анатолий Николаевич играли в четыре руки, мне уже открывались новые глубины классической музыки.

Тем временем Анатолий Николаевич и папа замыслили написать оперу «Бэла» по повести Лермонтова. Ведь папа был прекрасный литератор и поэт.

Опера «Бэла» была закончена и поставлена в филиале Большого театра.

После войны папа был приглашен на должность главного либреттиста Большого театра. Но об этом стоит рассказать поподробней, это необычная история, связанная с нашумевшей оперой Вано Мурадели «Великая дружба». Но об этом немного позже…

Конечно, для папы главным в его творчестве всегда оставалась живопись, в более трудные периоды – книжная графика. Но его постоянно привлекала также и теория живописи старых мастеров, процесс лессировки, трехслойный метод.

В молодости папа сам с увлечением писал в манере художников Возрождения. Больше всего его привлекала школа венецианцев.

К сожалению, в те годы он был беден, и ранние картины его сильно потемнели, потому что олифу он покупал по дешевке в керосиновой лавке, которая была тут же, рядышком, за углом. Я с удовольствием ходила с ним, темная лавка мне казалась таинственной пещерой. Низкий темный подвал, скользкие ступени и острый запах керосина.

Позднее папа написал большой теоретический труд «Секреты живописи старых мастеров». Эта книга до сих пор не имеет себе равных, уже и оттого, что он сам много писал в этой манере.

Еще раньше, в бытность нашу на Маросейке, папа получил письмо на серой бумаге без обратного адреса и подписи. Ему с благодарностью писали художники из далекого концлагеря. Лишенные возможности заниматься живописью, они от руки переписывали его книгу и передавали ее друг другу.

Тем временем в наш дом на Третьей Миусской продолжали въезжать именитые композиторы. В квартире под нами поселился молчаливый величественный Рейнгольд Морицевич Глиэр. Иногда я видела его дочь, узкую, какую-то плоскую, быструю. Помню ее длинные серьги с сапфирами.

Шум и дребезг доносились сверху. Выше этажом сочинял свою лихую музыку композитор Покрасс. Но это длилось недолго. Коротенький, кругленький, он бегом сбегал по ступеням. В соседнем подъезде жил его брат. Они недолго оставались в нашем доме. Исчезли, уехали, куда – не знаю.

Много лет спустя мне рассказали, что Сергей Сергеевич Прокофьев как-то прошелся по нашему дому, поморщился и сказал: «Здесь слишком шумно и много музыки». И наотрез отказался от предложенной ему квартиры.

Сергей Сергеевич переехал на улицу Чкалова, возле Курского вокзала, но в тихом глубоком дворе.

Моя жизнь сложилась так, что я позднее много раз бывала в той квартире, уже разоренной, разграбленной, где самое яркое воображение не могло нарисовать живущего там Сергея Сергеевича. Но это все случилось много лет спустя.

Конечно, квартира в нашем доме не пустовала, и вместо Покрасса в квартиру № 50 прямо над нами въехал Тихон Николаевич Хренников. Я сохранила о нем, о его жене Кларе Арнольдовне самые добрые воспоминания. О них я еще многое расскажу и не один раз, но всему свое время.

Замечу только, что лицо Тихона Николаевича напомнило мне кого-то, но я не сразу вспомнила, кого именно. Широкие мягкие щеки. Добрая улыбка. Вознесенский. Расстрелянный Вознесенский. Это были люди одной породы, добрые, порядочные, насколько позволяли это занимаемые ими высокие посты.

Музыка безобидна, а политика убивает наповал.

Мы прожили рядом с Хренниковыми долгие годы, встречаясь почти ежедневно.

Дверь их квартиры часто открывала Клара Арнольдовна, по-своему красивая, с короткой стрижкой, похожая на античного мальчика. Она несколько раз позировала мне. Сохранился незаконченный карандашный рисунок. Он мне дорог как воспоминание.

Но, пожалуй, ближе всего в эти довоенные годы нам была Маргарита Осиповна Алигер. На нашей лестничной площадке было всего две двери, ее и наша, друг напротив друга.

У Маргариты Осиповны были две дочери, обе моложе меня, совсем еще девочки.

До сих пор, как видение, мне помнится старшая из них – Таня. Если определить ее одним словом, то точнее не скажешь – «прозрачность».

Прозрачны были ее легкие вьющиеся волосы, пушистым нимбом окружавшие прелестную головку. Правильные черты лица, заметная, какая-то болезненная бледность, на висках голубые жилки.

Однажды, выходя из подъезда, я услышала чей-то горестный плач. Мимо меня, заливаясь слезами, по улице прошла маленькая девочка лет пяти, не больше.

За ней как завороженная, не спуская с нее глаз, словно в забытьи, шла Таня. Невыразимая печаль была на ее лице.

Девочка прошла мимо нашего подъезда – Таня за ней. Девочка свернула в арку ворот, ведущих во двор. Таня, не сводя с нее глаз, разделяя ее неизвестное, таинственное горе, как во сне, прошла за ней. Она шла, не отдавая себе отчета, куда и зачем идет.

Ее младшая сестра Маша, отнюдь не красавица, обладала каким-то неотразимым обаянием, загадочным притяжением, что красной нитью прошло через всю ее жизнь. Но это было уже позже, когда она подросла.

У девочек была няня, которая по законам общих интересов тут же подружилась с Сергевной. Они часто шептались на кухне, выдавая семейные секреты. Так я узнала, что Маша – дочь писателя Фадеева и что он часто ходит по улице в надежде увидеть Машу. А Маргарита Осиповна – у, характер! – не дает им встречаться и в дом его не пускает.

Сама Маргарита Осиповна, скорее сухая, жесткая, а не худенькая и стройная, часто приходила к маме. Они подружились, да и не могло быть иначе. Мама обладала особым даром привлекать к себе хороших людей, даже если они отличались крутым, нелегким характером.

Мама не любила обеды в обычном, традиционном понимании, предпочитая чашечку кофе со свежим калачом, намазанным маслом.

Я частенько бегала за ними в знаменитую Филипповскую булочную, приютившуюся за Елисеевским магазином. И приносила маме еще теплые калачи.

Помню маму и Маргариту Осиповну, сидящих рядом, окруженных запахом крепкого домашнего кофе.

Конец ознакомительного фрагмента.