Дорога памяти - Софья Прокофьева

– Ты так и подавала на стол винегрет в ведре?

– Что ты! – рассмеялась мама. – У нас еще оставался сервиз на шестьдесят персон.

Вскоре молодые супруги уехали в Омск. Валентин Александрович еще в юности заболел туберкулезом. Врачи рекомендовали ему лечиться кумысом. Так в то время лечили туберкулез. Они уехали в Омск, где жили их друзья. Им помогли снять дом в деревне. Валентин Александрович зарабатывал, расписывая деревянные дуги лошадей, резные ставни окон. Он рисовал яркие цветы, невиданных птиц и зверей. Их охотно покупали. Но ближе к зиме им пришлось снова вернуться в Омск.

Однажды той же осенью в дверь их скромной квартирки постучала причудливо одетая дама в шляпке, густо украшенной перьями. На ней была шубка из дорогого меха, яркий шарф, заколотый сверкающей брошью.

– Нина Михайловна Подгоречани. Графиня! – она протянула маме обезьянью лапку. – А ваш муж – художник Яковлев. Знаю, знаю!

Мама пригласила ее войти. Она небрежно скинула шляпку, рассыпав по полу пестрые перья. Они сели пить чай.

Нина Михайловна была необычайно худа, маленького роста. Глаза ее было невозможно разглядеть, на ней были очки с такими выпуклыми стеклами, что ее серо-зеленые глаза двоились и расплывались.

– У меня в Омске неплохой дом, – она говорила чуть манерно, с французским прононсом. – Балы, музыка, танцы, хорошие вина… Но вы приходите, приходите… В Москве мой дом конфисковали. Там у меня была лестница из оникса. И зимний сад. Ко мне часто приходил Бальмонт. Он любил там ночевать под цветами. Утром я отправляла кого-нибудь известить его жену. Он всегда встречал ее одними и теми же словами: «Откуда же ты возникла, негодяйка?».

Я накрепко запомнила эту фразу, потому что она как-то прижилась в нашей семье. Ее со смехом повторяли, если кто-то задерживался и поздно вернулся.

Графиня осталась ночевать. Мама рассказывала, что ее поразило белье графини из тончайшего шелка с кружевами. Мама расстелила свои штопаные простыни. Впрочем, графиня, похоже, этого просто не заметила.

Впоследствии, уже в Москве, я оценила эту редкую добрую, бесконечно мужественную женщину… Долгие годы мы дружили. Судьба ее была поистине трагична. Но об этом после, после…

Валентин Александрович много работал. К этому периоду относятся несколько прекрасных портретов, мифологических сцен. Казалось, болезнь отступила.

У мамы была подруга, приехавшая из Петербурга. Она славилась своим редким даром: гадать на картах.

Как-то мама упросила ее раскинуть карты на ее судьбу.

Подруга долгое время отказывалась, словно предчувствуя что-то недоброе. Но мама была настойчива и упряма. И, наконец, подруга нехотя согласилась.

Она разложила карты и тут же их смешала.

Но мама стояла на своем, с нетерпеливостью юности она просила открыть ей тайну гадания.

Подруга отказывалась, отнекивалась, говоря, что карты порой показывают сущую бессмыслицу. Но мама упорно настаивала и просила. Наконец гадалка уступила.

– Напрасно, напрасно… Но вы хотите знать… Так знайте: карты предсказывают вам беду. Ваш муж скоро умрет.

Мама вспыхнула, рассердилась.

– Как вы можете такое говорить!

Через несколько дней Валентин Александрович почувствовал себя нездоровым. Ему становилось все хуже.

В соседней квартире, прямо за стеной жил их друг, опытный, знающий доктор. Мама позвала его.

– Сыпной тиф… – сказал доктор.

К вечеру Валентин Александрович открыл тусклые, воспаленные глаза. На бледно-серой коже проступили багровые пятна.

– Священника… приведи священника…

Стояла стылая морозная ночь. Мама знала, где дом священника. В это время Омск заняли красные войска. О них ходили страшные слухи: говорили, что они насилуют и убивают молодых женщин и девушек.

Мама, закутанная в платок, шла от костра к костру. Вокруг огня грелись пьяные солдаты. Но никто не тронул заплаканную молодую женщину.

Вдалеке слышались выстрелы, отчаянные приглушенные крики.

Старый седой солдат протянул маме кружку горячего кипятка.

– Пей, голубушка. Окоченеешь. Вишь, вся исплакалась!

Вот оно – двойное лицо войны!

Священник пришел под утро. Он успел соборовать и причастить умирающего. Скоро Валентин Александрович впал в беспамятство. Это был уже конец…

Вечером мама зашла к знакомому доктору, жившему по соседству. Он дал маме длинную папиросу. Мама первый раз в жизни закурила, потом, шатаясь, пошла в свою комнату. Там на постели, вытянувшись, лежал мертвый Валентин Александрович. Голова у мамы кружилась. Она плохо осознавала, что с ней и где она. Мама легла рядом с Валентином Александровичем и мгновенно уснула.

На другой день, уже после похорон, она снова зашла к знакомому доктору. Ее терзала отчаянная тоска, пугало одиночество, пустая осиротевшая комната.

Она опять попросила такую же папиросу.

– Нельзя, моя девочка, – сказал доктор. – Та папироса была с опиумом. Один раз обойдется, второй… А потом втянетесь, пропадете…

Мама вернулась в Москву, молодая вдова. Вернулась к разоренному гнезду. Большой дом на Тверской был конфискован.

Дом этот построил мамин дедушка. Он был работящим, честным и очень верующим. Каждый год на Пасху он ходил пешком из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру. Когда в 1861 году отпустили всех крепостных, он каждый вечер долго молился за всю свою семью: за царя-батюшку Александра Второго, за своего благодетеля, за покойного барина.

Дедушка, трудолюбивый, непьющий, купил лошадку, потом и телегу. Он начал возить кирпич в Москву, как он делал это для барина, а теперь уже для себя. Он построил на Тверской крепкий пятиэтажный дом, где и поселилась вся его большая семья.

Но к маминому возвращению в Москву в 1919 году дедушка уже умер, а дом на Тверской был конфискован и разграблен.

Бабушка, очень пожилая, ослабевшая, не перенесла разорения и нищеты, попала в приют для умалишенных и вскоре скончалась.

Мама разыскала в опустевшей Москве трех своих братьев. Они голодали, жили чем придется, ночевали по своим друзьям, кто приютит.

Они все рано умерли.

Самый близкий из них, дядя Толя, был редкий, своеобразный поэт. Из всех литературных форм ему был ближе всего триолет. Он написал их несколько тысяч, в том числе «Всемирную историю в триолетах». Они до сих пор хранятся у нас, постепенно истлевая, превращаясь в прах и труху. Нужны годы жизни, чтобы их разобрать.

Анатолий Иванович Коровин не всегда придерживался строгой формы триолета. Приведу то, что помню наизусть:

Открыл косой китаец чай,А смуглый аравиец – кофе.А ты? Что ты открыл, Прокофий?В чем твой талант? В сивухе, чай?Да дверь открыл вот невзначайК вам в кабинет, товарищ Иоффе!Ну что ж. Так вот тебе на чай,А если хочешь – и на кофе.

Вот еще один:

Есть в муравейнике музей,В нем муравьиная Венера.«Вот красоты всемирной мера!» –Кричит в восторге весь музей.И прав, конечно, муравей,Коль у него такая вера.У каждой твари свой музей,Своя Милосская Венера.

Ко всему прочему дядя Толя был полиглот. Он прекрасно знал английский, французский, немецкий, итальянский, испанский.

Мне, десятилетней, захотелось выучить испанский язык. Дядя Толя часто гостил у нас на даче на Николиной горе. Но после третьего урока мне это прискучило, на том дело с изучением испанского и кончилось.

Приехав в Москву, мама нашла себе приют у Ивана Ивановича Захарова, большого друга и единомышленника Валентина Яковлева. У него была мастерская на чердаке его квартиры, где мама и поселилась.

Когда в Москве начались грабежи, поджоги пустых, брошенных хозяевами домов, Иван Иванович со своими учениками успел вынести из дома картины Валентина Александровича и тем спас их.

Чердак, где жила мама, не отапливался. Но больше всего маме досаждали крысы, которые водились там в великом множестве.

Однажды ночью мама легла спать, укрывшись старенькой, поношенной шубкой. Решив оставить себе на утро недоеденный кусок черного хлеба, она сунула его в карман. Проснувшись утром, она с огорчением увидела вместо кармана разодранную дыру. Крысы без труда прогрызли ветхий мех, съели весь хлеб до крошки.

Но все-таки у нее теперь была крыша над головой и рядом надежные, преданные друзья.

К утру шаткая лестница, ведущая на чердак, оживала. Один за другим поднимались ученики Ивана Ивановича, а мама спускалась вниз, в столовую, где тоже стоял холод, но не такой лютый, как на чердаке.

Там за круглым столом сидела жена Ивана Ивановича Захарова, художница Агапьева. Перед ней, затихая, шумел самовар. На нем чайник с заваркой – сухая морковка, залитая кипятком.

Наталия Николаевна Агапьева была замечательная акварелистка, почти забытая сейчас. Впоследствии меня поражали ее тонкие, изысканные акварели. Особенно цикл «Обмороки». Невозможно было оторваться от написанных легко и выразительно женских головок с удивительной красотой, грацией, скрытой тайной.