Дорога памяти - Софья Прокофьева

Приходила мамина подруга, очень высокая, красивая, с подкрашенными удлиненными глазами – актриса Мария Феофановна Судьина.

Я дружила с ее сыном. Сережа Судьин. Я училась в начальных классах, он кончал школу.

Мария Феофановна приносила в изящных корзиночках какие-то неведомые фрукты и сладости.

– Это – детям! – властно гремел на всю квартиру ее актерски поставленный голос. На нашего соседа Дондыша она не обращала внимания. Даже не здоровалась.

Как-то вечером внезапно, без звонка Мария Феофановна и Сережа пришли к нам.

Лицо Марии Феофановны было покрыто нездоровой, мертвенной бледностью. Сережа тоже был какой-то необычный, молчаливый, притихший. Он укрылся в комнате брата. Мама увела Марию Феофановну в свою комнату и плотно закрыла двери.

Вдруг, к своему ужасу, я услышала гулко-хриплые рыдания. Я бросилась в мамину комнату, но меня тут же выставили вон.

– Его пытали! – вдруг вскрикнула Мария Феофановна. – Он все подписал… Ради нас…

Потом мама вышла ко мне, глаза у нее были покрасневшие. Она прижала палец к губам, сделав мне знак: молчать и не спрашивать.

После полуночи, проводив гостей, пройдя на цыпочках мимо двери Дондыша, выходившей прямо в переднюю, мама пришла в мою комнату. Она рассказала мне, какая беда обрушилась на столь благополучную семью Судьиных. Сережиного отца арестовали. А скоро Марии Феофановне объявили, что ее муж осужден как враг народа и шпион и приговорен к расстрелу.

Сереже пришлось пройти через нестерпимое унижение. В школе на общем собрании его заставили публично отречься от отца, признать его шпионом и предателем, отказаться от фамилии Судьин и взять фамилию матери. Теперь он – Сережа Яковлев. Иначе не бывать ему комсомольцем и не видать института. Ни один институт не возьмет его с такой анкетой. А ведь мы все знали, как глубоко и нежно он любил своего отца.

Марию Феофановну общим советом выгнали из театра. Никто за нее не заступился. Единогласно!

Теперь она, приходя к нам, тихо сидела за столом и ела наши постные супы и тощие котлеты. Сережа тоже изменился, он был подавлен и молчалив.

Мария Феофановна тоже взяла свою девичью фамилию – Яковлева. Ведь она была двоюродной сестрой Валентина Александровича Яковлева, маминого первого мужа.

Приходя к нам, она тихо здоровалась с Дондышем, наклоняя свою гордую голову. Он смотрел на нее брезгливо, вместе с тем с какой-то тайной опасной насмешкой. Он словно намекал на близкую грядущую беду.

– Зря вы ее приглашаете, – как-то сказал Дондыш маме. – Все-таки у вас дети… И вообще, вы бы записывали, кто к вам ходит. Такие записочки, записочки… Очень важно.

– Какие записочки? Это зачем? – ясный и ровный голос мамы звучал, как всегда, спокойно. – И притом Маруся, она же моя родственница.

Я помню, как прежде, до ареста Сережиного отца, мы бегали с Сережей по их просторной, залитой солнцем квартире. Теперь им оставили узкую темную комнату, где прежде жила их домработница.

Мария Феофановна продавала все, что имело хоть какую-то цену.

– Надо же, как у него нога растет, – жаловалась она. – Я же вижу, жмут ему ботинки, жмут. А он молчит.

Мама давала ей деньги, она брала их с мрачным, недовольным лицом.

У нас часто бывал большой друг нашей семьи композитор Анатолий Николаевич Александров. Он был моим крестным отцом.

Добрый, отзывчивый и на редкость рассеянный человек. Придумать, как над ним подшутить, доставляло нам, детям, немалое удовольствие. Ну, хотя бы подложить на его стул пищащую резиновую игрушку. Он вскакивал, громко вскрикнув. Нас, конечно, грозно отчитывали за такие проделки. Но мы втайне веселились.

Толик, так мы его все звали, мог войти в комнату и вдруг с грохотом сесть на пол.

– Что такое? – бросались к нему все.

– Но ведь вчера здесь стоял стул! – с недоумением отвечал Толик.

Нередко они с дядей Сеней играли в четыре руки. Оба были первоклассные пианисты, особенно дядя Сеня.

Однажды, когда мы все сидели за столом, Мария Феофановна сказала:

– Все! Продаю Сережин велосипед. «Пейжо». Когда-то муж привез его из Брюсселя.

– Прекрасно! – радостно воскликнул Анатолий Николаевич. – Мне так нужен велосипед на даче. До станции – туда и обратно.

На следующий день Анатолий Николаевич поехал смотреть велосипед. Сережа сам ему показывал, объясняя, какой его велосипед удобный и быстрый.

Анатолий Николаевич заплатил за него все деньги сполна. Поглядел на Сережу и сказал, что как-нибудь на неделе заедет за велосипедом. Но так никогда и не заехал. Он не мог взять у мальчика последний осколок их когда-то такой благополучной жизни.

В конце войны Анатолию Николаевичу присвоили звание народного артиста СССР.

Но дело в том, что он уже имел это звание, так что он стал единственным дважды народным артистом СССР. Это был в своем роде беспрецедентный случай. Как уж там выкручивался Комитет по культуре, я не знаю. Может, кого-то за это сняли с должности, а может, что и похуже…

В 1944 году Сережа Яковлев был призван в армию. Его полк стоял совсем недалеко под Москвой.

Как-то раз зимой Мария Феофановна попросила меня поехать с ней. Да я и сама хотела повидать Сережу.

Мы разошлись в разные стороны, чтобы поскорее найти его.

Я шла по засыпанной снегом тропинке, и вдруг моим глазам предстало поистине невероятное зрелище. Мария Феофановна, огромная, в рваном зимнем пальто, нескладно поднимая свои голенастые ноги, шла по высокой железнодорожной насыпи. На груди, укрыв краями пальто, она бережно несла котелок с похлебкой, во много слоев укутанный газетами, чтобы похлебка не остыла.

В двух шагах от нее, почти упираясь ей в спину штыком, шел молоденький солдат. Сказать по правде, Мария Феофановна вполне могла сойти за ловко замаскированного шпиона.

Я бросилась к ней. Но солдат грозно крикнул мне: «Назад! Буду стрелять!».

Тут, к счастью, подоспел Сережа, и все объяснилось.

Впоследствии Сережа Яковлев стал известным киноактером. Он снимался в многосерийном фильме «Тени исчезают в полдень». Тонкий, глубоко психологичный, он сыграл главные роли во многих ставших классическими фильмах: «Дом с мезонином», «Сорок минут до рассвета» и многих других.

Но пора вернуться к нашей довоенной жизни на Маросейке.

У меня была любимая подружка, Лиля Ратнер, жившая этажом ниже, хорошенькая, умненькая и такая же шаловливая, как и я.

Сейчас, когда нам обеим уже за восемьдесят, мы часто вспоминаем прошлую жизнь, и обе, не сговариваясь, чувствуем, что самые романтичные, светлые воспоминания, полные фантазий и тайн, остались на Маросейке в том старом доме с голландскими печами, с постоянно скрипящим темным паркетом.

К папе часто приходили художники. Расставляли у стен картины, громко спорили.

Иногда приезжал Евгений Евгеньевич Лансере. У папы были прекрасные книги с его иллюстрациями – «Хаджи-Мурат» и «Казаки».

Перед его появлением в доме начиналась суматоха. Стелилась свежая скатерть. Мама вынимала и ставила на стол последние остатки старинного сервиза с ее инициалами.

Евгений Евгеньевич был невысокого роста, с несколько облысевшей головой. Но твердые черты его лица, слегка высокомерные, производили впечатление властное и значительное. Его лицо запоминалось надолго.

К столу выходил Самуил Евгеньевич. Лансере был любителем музыки, так что разговор не умолкал. Папа с восхищением говорил о монументальной живописи Евгения Евгеньевича в стиле 17–18 века, о плафонах и настенных росписях в стиле барокко.

Как обычно, чай пили в большой комнате за овальным столом. На противоположных стенах висели два больших портрета. Один – «Дама с розой», написанный Валентином Александровичем Яковлевым. Когда-то мой отец, глядя на этот портрет, влюбился в маму.

Напротив висел еще один портрет моей мамы, написанный в другом стиле. Совсем другой образ, другая эпоха. Так, как увидел ее мой отец.

Мама в простом синем платье сидела, словно бы задумавшись. Руки, сложенные на столе, придерживали гирлянду дубовых листьев. Высоко поднятые золотистые волосы обрамляли ее чистый лоб. Удивительно прозрачные глаза с тайной печалью смотрели куда-то вдаль.

Евгений Евгеньевич всегда подолгу смотрел на этот портрет.

– А ведь не хуже, чем Петров-Водкин, – однажды сказал он. – Хотя портрет Яковлева тоже можно отнести к разряду шедевров.

Он сказал это как бы вскользь, негромко, но я запомнила его слова навсегда. Это было очень справедливо сказано. Два художника совсем по-разному, каждый по-своему, увидели эту прелестную женщину.

Дни шли за днями. Я с подружкой Лилей Ратнер возвращалась из школы. Иногда в передней мы встречали нашего соседа.

– Две девочки, а топаете, как слон, – недовольно говорил Дондыш. – Слишком много гостей…

Всегда одни и те же слова стали привычными, и мы не обращали на них внимания.

Слишком много гостей…

– Где же советская справедливость? – негромко ворчал в передней Дондыш. Но почему-то его слова разносились по всей квартире. – Кому-то четыре комнаты, а людям, скажем так, весьма уважаемым – всего одна… Нам же тесно…