Золочёные горы - Кейт Маннинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что бы я без тебя делала? – с благодарностью воскликнула мама.
«Заставила бы Генри тебе помогать», – подумала я. Но это мой удел – помогать ей с заботами. А Генри пойдет с папой, будет ездить на белой птице и любоваться ослепительным зрелищем карьера. Мы с мамой вернулись назад в безопасную клетку хижины номер шесть, подальше от восьмого чуда света. Мои зубы упрямо стиснулись. Какие бы чудеса ни водились здесь, в Золоченых горах, я приняла твердое решение увидеть их все.
Глава вторая
Через три дня хижина пропахла капустой и мокрой шерстью. Наши с братом перебранки просачивались на улицу сквозь трещины, а снаружи упорно проникал холодный дождь. Генри, не умолкая, болтал про каменоломню. Самое ошеломительное и изумительное зрелище на свете. Manifique[11].
– Тебе бы там не понравилось, – надменно заявил он. – Опасно.
– И грязно, – добавила мама. – Такое место не для девушки.
Я сидела у печи и читала «Цветы зла», упиваясь чувством негодования. Я ненавидела горы. Ненавидела скалы. Грязь, застарелый снег, превратившийся в корку. Кусака стучал ложкой о кастрюлю. Генри играл в рыбалку, спуская бечевку с платформы, на которой спал. Вместо крючка он использовал согнутую шпильку. Она зацепилась за кончик моей косы, и он потянул за нее. Я захлопнула книгу и пробормотала квебекское ругательство:
– Tabarnac[12].
Вспоминать нечистого угрожало спасению души. Мама вздрогнула и повернулась ко мне.
– Прочти покаянную молитву, – сказала она. – Будь хорошей девочкой.
Я молилась о том, чтобы стать хорошей. И с виду была такой: услужливой, вежливой. Но только не в мыслях. Там я была госпожой Люцифер, невестой дьявола. Комок возражений подступил к горлу, но я сглотнула его.
– Извини, мама. Desolée[13].
Я читала покаянную молитву, но не каялась. Через минуту мама подошла и опустила ладонь мне на голову. Возможно, она все же понимала. Возможно, в ней еще живы были струны, способные вызывать восторг. Те, что когда-то подтолкнули ее к танцу в амбаре и к объятиям моего отца. А теперь привели на вершину этой жалкой горы.
– Господь все слышит, – напомнила она и протянула мне мешок для угля, чтобы я сбегала за ним в лавку. – Сходи прямо сейчас.
Она простила меня. В тот раз простила.
Я разочарованно топала по снегу. От сугробов поднимался пар: за последние дни потеплело до плюс десяти. На дорожке Каменоломен дождь растопил верхний слой наледи, и проступили черные следы золы, вмерзшей в снег возле хижин: содержимое печей, вытряхиваемое возле порога. Грязные дорожки петляли по снегу, усеянные следами ботинок и отпечатками колес. Сахарная корка снега таяла, превращаясь в слякоть. Тут я заметила, что кто-то глазеет на меня.
В дверях хижины номер пять стояла девочка. Ей было лет девять, может, чуть меньше. Воздушное создание, одетое в комбинезон, переделанный в платье. Волосы ее не были причесаны, а в глазах мелькали золотые огоньки.
– Я тебя раньше не видела, – сказала она. – Откуда ты приехала?
– Издалека, с Востока, – ответила я.
Девочка рассмеялась и, не переставая смеяться, сказала, что ее зовут Ева Сетковски.
– Чего ты смеешься?
– Никому не надо приезжать сюда.
– Почему?
– Здесь проклятие. Это место проклято.
– Что за проклятие?
– Индейцы юта наложили его. Когда-то эти земли принадлежали им, но белые убивали их и прогнали отсюда. И они прокляли эти горы.
Она ткнула пальцем по четырем румбам невидимого компаса.
– Проклятие, проклятие. Ты никогда не уедешь отсюда: зло найдет тебя.
– Я тебе не верю.
– А мне все равно, веришь или нет, – заявила она.
– Кто такие юты? – спросила я позже, вернувшись домой.
– Племя юта, – ответил отец.
– Индейцы, жившие здесь давным-давно, – пояснила мама.
– Не так уж давно. Тридцать лет назад, – поправил отец.
– Польская девочка сказала, что на долине лежит проклятие.
– Это просто сказка, – ответил отец.
Так ли это было? Тогда я поверила, что это всего лишь легенда. Но все последующие годы задавалась вопросом, не были ли несчастья, свалившиеся на Мунстоун, следствием того проклятия – пророчества вождя Колороу, гласившего, что любое дело, начатое белыми людьми в долине Алмазной реки, обречено на провал.
– Не водись с этой девочкой, – велела мама. – И не смотри на мужчин, если они на тебя пялятся. Проходи мимо.
Но я смотрела на них. Завидовала их уверенной развязности и простоте. Громким шуткам, ругательствам, которые мне не позволялись. Мне нельзя было поднимать глаза, разговаривать, любоваться восьмым чудом света. Но, набирая воду или принося уголь, я смотрела по сторонам, надеясь увидеть того парня, что станет моим суженым и освободит меня, дьявола во плоти, из клетки скуки и послушания. Я замечала их накачанные предплечья, пальцы с обломанными ногтями, которыми они трепали свои волосы, и влюблялась дважды в день.
– Это дикари, – сказала мама. – Иностранцы.
– О, Шери, они хорошие люди, – возразил отец. – Все, кроме начальника Тарбуша.
– Тсс, – мама закрыла ему рот ладонью. Она повязала ему на шею платок, подстригла волосы и подравняла бороду. За неделю она привела его в божеский вид, нарядила в чистый рабочий комбинезон и украсила хижину занавесками с цветочным рисунком, смастерив их из мешка от муки, и изображением Господа: он висел на стене, а вокруг головы сияли золотые лучи. Она молилась, прося защитить ее от дикарей, а я молилась о спасении с этой горы. Я не могла добраться в город, даже попасть в школу, чтобы завершить образование и получить аттестат.
– Все еще есть угроза оползней, – сказала мама. – И камнепадов.
Но больше всего ее тревожила угроза со стороны рабочих: грузчиков, камнетесов, мастеровых.
– Итальянцы – искусные ремесленники, – твердил ей отец. – Лучшие скульпторы.
– Голых статуй, – фыркала мама.
– Большинство из них живут внизу в районе макаронников, – пояснял он. – Возле шлифовальной фабрики.
Мне не нравилось то, как родители отзывались об иностранных рабочих. Разве нас самих не дразнили «лягушатниками» и мы не были мигрантами, как и они?
– Компания старается нас разделить, – рассказывал отец. – Чтобы мы не образовали профсоюз. Но если босс не станет платить больше, мы начнем забастовку. Тарбуш мухлюет, уменьшая нам количество рабочих часов. Заставляет нас выходить по воскресеньям.
– Это противно Господу, – согласилась мама.
– Они превращают камень в золото. Неплохой фокус, – отец рассмеялся с горечью. Это был не прежний папа, игравший на скрипке по вечерам. Он слишком уставал, чтобы читать нам вслух «Робин Гуда» или петь «Жаворонка». Он сжимал пальцами переносицу и массировал пыльную голову. И либо работал, либо спал, а когда бодрствовал, шепотом спорил о чем-то с мамой. Мы слушали