5 рассказов - Нгуги Тхионго

Молодежь собиралась и Пумвани, Кариокоре, Шаури Мойо, горячо обсуждала, почему не берут на работу черных! но он на сходках не бывал. Вспоминал, как до войны батраки пробовали отстаивать свои права. Ни черта они тогда не добились, не добьются и теперь. Кроме стыда, память о юности ничего не вызывала. Не был бы он таким повесой, не пришлось бы сносить унижения от тестя. Молодежь говорила о демонстрациях, петициях, оружии, о том, чтоб силой прогнать белых из страны. Но его это не волновало. У него другая цель — добиться успеха. Настанет его Черед смотреть на Дугласа Джонса свысока. Таны самолюбия не заживали, лишали сна. Ему нет дела до того, что в стране хозяйничают белые и индийцы, что у них в руках и земля, и торговля, и промышленность. Призрак Дугласа Джонса в сером шерстяном костюме с жилетом, в шляпе и с зонтом-тростью неотступно преследовал его. Вариуки часто менял работу, испробовал все, был даже мелочным торговцем в Бахате. Брал партию носовых платков и карандашей у индийских купцов и сбывал их в розницу по цене, дававшей ему крошечный доход. Но разве это его призвание?!

Он все искал способа, как бы преуспеть, когда началась партизанская война мау-мау. Рабочих и безработных хватали прямо на улицах и увозили в концлагеря. Ему чудом удалось улизнуть, и он подался домой, в Лимуру. Его разбирала злость, но злился он не на белых и не на индийцев, — их он считал столь же незыблемыми, как горы и долины, — а на своих соотечественников. Как они смеют возмущать спокойствие?и мир, когда ему наконец удалось сколотить несколько пенсов, — а в войну какая уж торговля! Он верил в заведомую ложь, распускаемую англичанами, о скором благоденствии и радужных перспективах, открывающихся перед черными гражданами.

Примерно год он ухитрялся стоять в стороне от бушевавших в стране событий, отдаваясь одной снедающей его страсти. Но в конце концов его захватил водоворот, и он поплыл в распростертые руки колониальных властей, стал сотрудничать с англичанами. Лучше, чем сидеть в лагере или сражаться в лесу. Этот шаг не замедлил принести плоды. У соседей колонизаторы отняли землю, а его надел не тронули, даже добавили землицы за счет стариков и женщин, чьи сыновья и мужья гнили в заключении или боролись в лесу. Вариуки не был жестоким, он искренне желал, чтобы скорее кончился этот кошмар и можно было снова торговать, — даже теперь, в разгар сумятицы, его не покидал призрак Д. Джонса. Рана не заживала, мучила, как зубная боль, и требовала мести.

Джомо Кениата вернулся из ссылки. Вариуки всполошился, настроение у него испортилось. Что будет с ним и ему подобными, если партизаны победят? Выходит, зря он верил, что белые незыблемы, как горы…

Но приближение независимости обернулось для Вариуки неожиданным благом: покидая страну, колонизаторы дали ему ссуду. Он купил пилу с бензиновым мотором и открыл дровяной склад.

Страна получила независимость, сыновья земли вернулись из леса и концлагерей. Первое время Вариуки опасался возмездия, но люди устали, им было не до него. Справедливая борьба увенчалась победой, радость наполняла сердца, не оставляя места жажде мщения. Дела Вариуки пошли в гору, земляки, вернувшиеся с войны, не могли угнаться за ним.

Богатство — от бога. Господь его пощадил, и в знак благодарности Вариуки зачастил в церковь. Он и Мириаму водил с собой, они стали примерными прихожанами.

Мириаму страстно молила господа, чтобы он вернул ей прежнего Вариуки. Хвала всевышнему, ее сыновья грызут науку в сирианской школе. Вот Только Вариуки ее тревожит. Не слышно больше его песен, Простодушного смеха. В глазах появился холодный блеск, они внушают ей страх.

Теперь он пел лишь в церковном хоре. Не те песни, что когда-то полонили ее душу, а скорбные гимны, памятные ей по отцовскому дому. "Сладостно имя господа на устах раба его!.." Вскоре он уже был солистом, играл на барабане — священники рассчитывали с помощью барабана залучить в церковь побольше африканцев. Вариуки посещал баптистскую школу, и в один прекрасный день навсегда расстался со своим языческим именем — нарекся Доджем В. Ливингстоном. Теперь он восседал в церкви на передней скамье и помышлял уже о месте церковного старосты.

Радость, как и горе, не приходит одна. Тесть и теща по-прежнему жили в Моло, но их достаток пошел на убыль. Они до сих пор не признали зятя, но, прослышав о его успехах, стали окольными путями разведывать, не согласится ли дочь их навестить. Мириаму и слышать об этом не желала, чем не на шутку рассердила мужа. "Где же твое христианское всепрощение?" — возмущался Додж В. Ливингстон, и ей пришлось уступить. Он ликовал — день мщения все ближе!

Контора его была в Лимуру, но ему приходилось бывать по делам во всех концах страны. В тот год многим предпринимателям-индийцам пришлось покинуть Кению. Хозяева ильморогской лесопильни не приняли кенийского гражданства и лишились лицензии на торговлю. Они предложили Ливингстону стать их компаньоном. Да святится имя господне! За год Вариуки сколотил круглую сумму, достаточную для того, чтобы банк вновь предоставил ему ссуду. Он приобрел одну из самых больших ферм в Лимуру, покинутую белыми хозяевами. Теперь Ливингстон был не только крупным торговцем древесиной, но и землевладельцем. Его избрали церковным старостой.

Мириаму все ждала своего прежнего Вариуки. Она была доброй христианкой и молила бога избавить ее от несбыточных грез. Когда ее муж разбогател, она не возгордилась, ходила, как прежде, босиком. Вставала на заре и шла в поле, работала наравне с батраками, стряпала им еду, поила чаем. Муж был вне себя: роняет его в глазах этого сброда! Ведь она из христианского дома, негоже ей копаться в земле. Кое в чем она ему уступила: в церковь стала ходить в туфлях и белой шляпке. Но трудолюбие было у нее в крови, и от работы она отказываться не собиралась. Ей нравилось прикасаться к земле, она любила задушевные беседы с батраками.

И они любили Мириаму, а ее супруга сторонились. Ливингстон считал их лентяями. Он-то всего добился своим трудом, ему хозяйские жены обед в поле не приносили. Мириаму портит их, он ей так и сказал. Глядя в хмурые лица батраков, он вспоминал то время, когда работал пильщиком и сносил ругань хозяев. Он догадывался о затаенной неприязни батраков, но считал ее естественной — бедняки и бездельники обычно завидуют богатым.

Стоило появиться Мириаму, и лица батраков светлели. Они шутили, смеялись, пели песни, посвящали ее в свои сокровенные мысли. Среди них было много сектантов, веровавших в то, что Христос принял страдания и смерть ради бедняков. Когда муж бывал в отъезде, Мириаму ходила на их моления. Странные сборища: мужчины и женщины пели, играли на гитарах, били в барабаны, погремушки и бубны. Ноги сами шли в пляс под эту шумную музыку. Батраки одержимо размахивали руками, разгоряченные лица светились уверенностью и силой, на них нисходило озарение. Мириаму не понимала смысла их заклинаний, но находила их благозвучными. Совместная работа и единая вера сплачивали батраков. Мириаму тянуло к ним, что-то в ней шевельнулось, будто расправились крылья.

Она шла домой, ждала мужа, все еще надеясь на чудо. Но чуда не происходило. Возвращался не Вариуки, а Додж В. Ливингстон, церковный староста, преуспевающий фермер и торговец древесиной. Она играла роль примерной жены, с притворным интересом внимая его рассуждениям о контрактах, сделках, барышах, видах на урожай. По воскресеньям те же безрадостные гимны в церкви, молитвы из требника, визиты к братьям и сестрам во Христе; неизбежные чаепития и благотворительные базары, на которые щедро жертвовал Ливингстон. "Что за славная чета, — говорили люди с подобострастный восторгом, — он — преуспевающий фермер и торговец, она — послушная жена, чтящая бога и супруга".

Однажды он пришел домой из конторы раньше обычного. Его лицо сияло, разгладились морщины — следы повседневных трудов и забот. Глаза лучились радостью. Сердце Мириаму так и подпрыгнуло: неужто и впрямь вернулся ее воин? Он старался не показать волнения, но ему это не удавалось.

Когда выяснилось, в чем дело, Мириаму приуныла. Оказывается, ее отец, Дуглас Джонс, прислал приглашение, просит пожаловать к нему в Моло. Выхватив из кармана письмо, Ливингстон принялся читать его вслух. Кончив чтение, он опустился на колени и восславил господа.

— Аминь! — нехотя пролепетала Мириаму. "Господи, господи, — молилась она, — как зачерствела я душой, наставь меня на путь истинный!"

Назначенный день приближался. У Ливингстона подрагивали колени. Он не мог скрыть своего торжества. Бог не оставил уличного мальчишку, простого дояра, посмешище, шута в дырявых штанах, кривлявшегося на потеху зевакам.

Ливингстон отправился в магазин Бенброз и уехал оттуда на сверкающем "мерседесе-220". Теперь Джонсу будет не до смеха. В долгожданное утро он облачился в серый костюм из тонкой шерсти, жилет, взял в руку зонтик-трость, а Мириаму заставил надеть платье из магазина на Гавернмент-роуд в Найроби. Даже старуху мать он нарядил в башмаки и шляпу, ни дать ни взять леди. Сыновья были в школьной форме. Они притворялись, что им трудно говорить на родном языке, и болтали по-английски. Рассевшись в "мерседесе", славное семейство отправилось в Моло.