Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Народ был поражен красивой внешностью лорда Нельвиля и его манерами, обличавшими иностранца. Но никто не возмутился тем, что он не опустился на колени. Нет людей более терпимых в вопросах религии, чем обитатели Рима. Они привыкли, что к ним приезжают лишь для того, чтобы смотреть и наблюдать; и то ли из гордости, то ли из врожденной беспечности они никому не навязывают своих убеждений. Еще удивительнее, что многие кающиеся — особенно во время Страстной недели — налагают на себя телесные наказания и бичуют себя в церкви при открытых дверях, куда каждый может войти, и это им безразлично. Эти люди совсем не думают о том, какое впечатление они производят на других; они ничего не делают напоказ и не заботятся о мнении публики; они всегда идут прямо к своей цели — к тому, что им необходимо или доставляет удовольствие, не подозревая, что есть чувство, именуемое тщеславием, которое гонится лишь за одобрением, — в этом его цель, в этом его удовольствие.

Глава третья

Церковные торжества, происходящие на Страстной неделе в Риме, широко известны. Чтобы насладиться этим зрелищем, туда съезжается множество иностранцев специально к концу Великого поста; особенное внимание привлекают к себе, естественно, музыка в Сикстинской капелле{174} и иллюминация собора Святого Петра, потому что они отличаются редкой красотой; однако само богослужение не оправдывает ожиданий зрителей. Вечеря двенадцати апостолов, которым прислуживает папа, омывающий им ноги, так же как и другие обычаи святой старины, вызывает чувство умиления, но немало досадных обстоятельств портят общее впечатление и нарушают величие празднества. Не все служители церкви достаточно сосредоточены, не все одинаково заняты благочестивыми мыслями; обряды, так много раз повторяемые, выполняются большей частью механически, и молодые священники совершают праздничную службу с непристойной торопливостью. Ощущение чего-то неведомого, таинственного, присущее религиозной церемонии, совершенно исчезает, когда обращаешь внимание на отдельных ее участников и на то, как они выполняют свои обязанности. Жадность, с какой одни из них берут яства, для них приготовленные, равнодушие, с каким другие совершают бесчисленные коленопреклонения и произносят молитвы, иной раз нарушают благолепие празднества.

Древние ризы, которые и по сию пору служат облачением духовенству, плохо вяжутся с современным обыкновением брить бороду; длиннобородый греческий епископ имеет гораздо более почтенный вид. Старинные обычаи — например, приседания на манер женских реверансов вместо поклонов, более подобающих мужчине, — тоже не производят серьезного впечатления. Наконец, вся картина в целом лишена гармонии: античные черты перемешиваются с современными и не видно желания воздействовать на воображение молящихся или хотя бы избегнуть всего, что может отвлечь внимание. Пышность и блеск внешних форм богослужения могут, конечно, наполнить душу возвышенным чувством, но следует остерегаться, чтобы церковное торжество не переродилось в зрелище, где каждый играет наряду с прочими свою роль, зная наперед, что и в какой момент ему следует сделать: когда надо молиться и кончать молитву, когда надо упасть на колени и подняться с колен. Старый придворный церемониал, проникший в храм, стесняет свободный полет души, который один только дает человеку надежду приблизиться к Божеству.

Все эти недочеты обычно подмечают иностранцы; но римляне большей частью не устают любоваться этими церемониями, находя в них каждый год все новую прелесть. Своеобразной особенностью итальянцев является то, что при всей переменчивости своего характера они не склонны к непостоянству, при всей своей живости они не нуждаются в разнообразии. Итальянцы всегда терпеливы и стойки; они приукрашивают с помощью воображения все, чем обладают; воображение заполняет им жизнь, но не лишает покоя; все представляется им гораздо более значительным и красивым, чем в действительности; люди других национальностей кичатся своей просвещенностью, меж тем как у итальянцев тщеславие или, вернее, врожденная пылкость и живость выражаются в неумеренных восторгах.

После всех рассказов, которые он слышал от жителей Рима о торжествах Страстной недели, лорд Нельвиль ожидал гораздо большего. Он с сожалением вспоминал о благородных и скромных обрядах англиканской церкви. Он вернулся к себе в подавленном настроении, ибо нет ничего огорчительнее, чем сознание, что нас уже не трогает то, что должно бы трогать; нам кажется тогда, будто мы очерствели душой, и мы боимся, что уже утратили способность восторгаться, без которой мыслящий человек неизбежно получает отвращение к жизни.

Глава четвертая

Однако Великая пятница возвратила лорду Нельвилю то высокое религиозное настроение, об отсутствии которого он горевал в предыдущие дни. Коринна должна была скоро вернуться из монастыря; он предвкушал радость свидания с ней: сладостные надежды располагают к набожности; только светская жизнь, где столько фальши, может заглушить религиозное чувство. Освальд отправился в Сикстинскую капеллу послушать пение Miserere, прославленное на всю Европу. Он пришел туда заранее, так что смог увидеть при дневном свете «Страшный суд» — знаменитые фрески Микеланджело, в которых гениальность художника достигла высоты этого устрашающего сюжета. Читая Данте, Микеланджело проникся духом его поэзии; живописец по примеру поэта поместил мифологические существа рядом с Иисусом Христом; но языческие образы почти всегда служили ему для воплощения злого начала: персонажи языческих сказаний выступают у него в виде демонов. На сводах капеллы видны пророки и сивиллы, на свидетельство которых ссылаются христиане{175}; их окружает сонм ангелов, и весь этот расписанный плафон словно приближает к нам небо; но небо это мрачное и грозное, сияние дня едва проникает сквозь витражи и бросает на фрески скорее тень, чем свет; в полумраке величественные фигуры, созданные Микеланджело, кажутся еще более грандиозными; воздух насыщен запахом ладана, напоминающим о погребальных обрядах; и все эти впечатления подготовляют к слушанию музыки, которая воздействует на душу сильнее всех прочих искусств.

Освальд был погружен в раздумья, навеянные окружающей обстановкой, когда на возвышение, отделенное решеткой от места, где находились мужчины, взошли женщины, и среди них — Коринна, которую он еще не надеялся увидеть. Она была вся в черном, лицо ее побледнело. Заметив Освальда, она так задрожала, что ей пришлось опереться на балюстраду, чтобы пройти дальше. Тут началось пение Miserere.

На хорах, расположенных под сводами капеллы, зазвучали голоса, в совершенстве подобранные для этого древнего и возвышенного песнопения; певчих не было видно; музыка словно реяла в воздухе. День угасал, и с каждым мгновением в капелле становилось все темнее и темнее; это была не та страстная, влекущая к наслаждению музыка, которую Освальд и Коринна слушали неделю назад: это была чисто религиозная музыка, и она звала к отречению от всего земного. Упав перед решеткой на колени, Коринна молилась в глубокой сосредоточенности, позабыв даже об Освальде. Ей казалось, что в минуту такого экстаза хорошо умереть, — тогда душа без мук расстанется с телом; и если бы ангел внезапно унес на своих крылах ее мысли и чувства — эти божественные искры, летящие к породившему их источнику света, то смерть стала бы желанной ее сердцу, ответом на горячую молитву.

Miserere, что значит «помилуй нас», — это псалом, состоящий из строф, каждая из которых исполняется в особой манере. Сначала льется небесная мелодия первой строфы, затем она сменяется глухими, почти хриплыми звуками другой строфы, исполняемой речитативом: можно подумать, будто черствые сердца отвечают на вопросы нежных сердец, будто грубая реальность попирает и губит упования благородных душ; когда вновь раздается нежное пение, воскресает надежда, но вот опять слышится речитатив следующей строфы, и сердце вновь сжимается от холода, но не страх этому виной, а отчаяние, ибо божественное вдохновение исчезло. Наконец, последняя строфа, самая возвышенная, самая трогательная, оставляет в душе мирное и чистое чувство; подобное же чувство посылает нам Господь перед смертью.

Гасят свечи; надвигается тьма; фигуры пророков и сивилл в сумерках походят на призраков. Царит глубокое молчание: одно произнесенное слово причинило бы нестерпимую боль душе, углубленной в себя; и когда замирает последний звук, все бесшумно и медленно удаляются, словно им тяжко возвращаться в мир мелких земных забот.

Коринна следовала за процессией, которая двигалась к собору Святого Петра, освещенному лишь одним сверкающим огнями крестом; этот знак скорби в священном сумраке огромного храма — прекраснейший символ христианства, сияющего во мраке земной жизни. Бледный, далекий свет выхватывает из полутьмы очертания статуй, украшающих гробницы. Люди, собравшиеся под этими сводами, кажутся пигмеями по сравнению с изображениями мертвых. На освещенном месте, у подножия креста, распростерся ниц папа, весь в белом, а за ним — все кардиналы. Они остаются в таком положении около получаса, в глубочайшем молчании, и невозможно не растрогаться при виде этого зрелища. Никто не знает, о чем они молятся, никто не слышит их тайных жалобных вздохов; но все они стары, они опередили нас на пути к могиле. Когда мы в свой черед окажемся на пороге смерти, да ниспошлет нам Господь благочестивую старость и да озарит милость Господня наши последние дни немеркнущим светом вечной жизни.