Коринна, или Италия - Жермена Сталь

В Риме встречаются такого рода маски, которых больше нигде не увидишь. Это слепки с лиц античных статуй, издали производящие впечатление совершенной красоты: женщины порой много теряют, снимая их с себя. И все же это мертвое подражание жизни, эти мелькающие тут и там восковые лица, при всей их красоте, внушают какой-то страх. В последние дни карнавала римская знать особенно щеголяет роскошью своих колясок; однако наибольшую прелесть этому празднику придает толпа с ее веселой суматохой, смутно напоминающей древние сатурналии{168}, — здесь перемешиваются все классы римского общества; самые важные должностные лица неутомимо, точно выполняя свою обязанность, разъезжают в своих экипажах среди масок; все окна разукрашены; весь город высыпает на улицу; это поистине народный праздник. Однако народ больше всего радуется не зрелищам, не окружающему его великолепию, не вкусным яствам, какими его угощают. Он не предается излишествам ни в вине, ни в пище; его тешит лишь свобода и непринужденность в обращении с аристократами, а тех, в свою очередь, забавляет близость к простолюдинам. Привычка к более утонченным удовольствиям, так же как и изысканное воспитание, воздвигают обычно барьеры между классами. Но в Италии не существует резких граней между различными слоями общества: страна отличается скорее природной талантливостью и богатым воображением всего народа, чем умственной культурою высших классов. Во время карнавала совершенно стираются различия в рангах, образовании, образе жизни; толпа, крики, шутки, конфетти, которыми в изобилии сыплют все без исключения проезжающие мимо коляски, — и вот уже все смертные смешались вместе, словно вся нация закружилась в этой пестрой неразберихе и не существует более никакого социального порядка.

Коринна и лорд Нельвиль в глубокой задумчивости, ничего кругом не замечая, очутились в Риме в самый разгар веселья. Сначала они были ошеломлены, ибо ничто так не поражает человека, погруженного в свои мысли, как зрелище бурных развлечений. Они остановились на Народной площади и поднялись на расположенную амфитеатром трибуну подле обелиска, откуда можно было хорошо видеть скачки. В ту минуту, когда они выходили из коляски, их заметил граф д’Эрфейль; он отвел Освальда в сторону, с тем чтобы сказать ему несколько слов.

— Нехорошо, — заявил он, — что вы так открыто показываетесь с Коринной, вернувшись вместе с ней из загородной поездки. Вы скомпрометируете ее, а что же будет дальше?

— Я не думаю, что компрометирую Коринну, — ответил лорд Нельвиль, — выражая ей свое расположение; но если это даже и так, я буду очень счастлив, посвятив ей всю свою жизнь…

— О, если речь идет о таком счастье, — прервал его граф д’Эрфейль, — то я не верю в него. Счастливым можно быть, лишь когда поступаешь сообразно с общественными приличиями. Что бы там ни говорили, наше счастье во многом зависит от мнения общества, и никогда не следует делать того, что оно порицает.

— Стало быть, надо всегда жить по его велениям, — возразил Освальд, — и никогда не руководствоваться ни своими мыслями, ни чувствами! Если бы это было так, если бы нам было нужно постоянно подражать друг другу, то для чего тогда каждому даны и ум, и душа? Провидение могло бы обойтись без этой роскоши.

— Прекрасно сказано! — заметил граф д’Эрфейль. — Очень глубокая философская мысль! Однако подобные принципы могут привести к гибельным последствиям: любовь проходит, но общественное осуждение остается. Я кажусь вам легкомысленным, но никогда не сделаю того, что может навлечь на меня неодобрение света. Можно позволить себе небольшие вольности, милые шалости, которые говорят о независимости взглядов, лишь бы это не отражалось на поступках, ибо если дело становится серьезным…

— Серьезным! — воскликнул лорд Нельвиль. — Но ведь любовь и счастье и есть самое серьезное в жизни.

— Нет, нет! — прервал его граф д’Эрфейль. — Я не об этом говорю! Существуют общепринятые правила приличия, ими не стоит пренебрегать, чтобы не прослыть чудаком, человеком… Ну, одним словом, вы понимаете меня — человеком не таким, как все.

Лорд Нельвиль улыбнулся и без малейшей досады и неудовольствия стал подшучивать над легковесною строгостью нравов графа д’Эрфейля; впервые Освальд почувствовал, что в вопросе, который причинял ему столько беспокойства, граф не имел никакого влияния на него. Коринна, наблюдавшая издали за ними, догадывалась, о чем шла речь, но улыбка Освальда вернула спокойствие ее душе; разговор с графом д’Эрфейлем, вместо того чтобы смутить Освальда и его подругу, привел их обоих в хорошее настроение, соответствовавшее окружавшей их праздничной обстановке.

Начались приготовления к скачкам. Лорд Нельвиль ожидал увидеть нечто подобное конским состязаниям в Англии, но с удивлением услышал, что маленькие берберийские лошадки побегут одни, без всадников. Это зрелище привлекает особенное внимание римлян. К началу скачек толпа размещается по обеим сторонам улицы. Площадь, где только что теснился народ, в одно мгновение пустеет. Все стремятся занять места на помосте у обелиска, и бесчисленное множество черных глаз обращается к барьеру, откуда должны выпустить лошадей.

Нарядно одетые конюхи наконец приводят лошадей: они без седла и узды, лишь попоны сверкают у них на спине. Каждый конюх страстно жаждет победы своей лошади. Стоя за барьером, лошади отчаянно порываются перепрыгнуть через него. Все время их сдерживают, но они взвиваются на дыбы, ржут, стучат копытами, словно им не терпится увенчаться славой, которой они добьются сами, не управляемые рукой человека. Нетерпение лошадей, возгласы конюхов в ту минуту, когда падает барьер, — все это создает впечатление театрального эффекта. Но вот лошади поскакали, и конюхи вне себя от волнения кричат: «Дорогу! Дорогу!» Голосом и жестами они подгоняют лошадей, пока те не исчезнут из виду. Подобно людям, лошади тоже оспаривают друг у друга успех. Искры сыплются из-под копыт на мостовой, гривы широко развеваются, и желание выиграть приз так велико, что иные, добежав до цели, падают бездыханными, не выдержав бешеной скачки. Нельзя не подивиться, глядя на этих невзнузданных лошадей, воодушевленных чисто человеческими страстями; это пугает, ибо можно подумать, что в образе животного скрывается мыслящее существо. Когда лошади проносятся мимо, толпа ломает ряды и с шумом устремляется вслед за ними. Скачки кончаются у Венецианского дворца, и стоит послушать восклицания конюхов, чьи лошади победили в состязаниях. Получивший первый приз бросается перед своей лошадью на колени, благодарит ее и поручает заступничеству святого Антония, покровителя животных; он охвачен искренним восторгом, над которым потешаются зрители.

Скачки обычно кончаются под вечер. Тогда начинается другая забава, хотя и менее красочная, но также весьма шумная. Загораются окна. Даже стражники покидают свои посты, чтобы принять участие в общем веселье. Каждый берет в руки маленький факел, называемый moccolo, и старается потушить факел соседа, повторяя слово «ammazzare» (убить) с увлечением, наводящим ужас. (Che la bella principessa sia ammazzata! Che il signore abbate sia ammazzato!) «Прекрасная княгиня да будет убита! Господин аббат да будет убит!» — кричат со всех сторон. В этот час запрещено катанье в экипажах и верховая езда, и толпа безбоязненно заполняет все улицы; наконец не остается других развлечений, кроме оглушительной сумятицы. Между тем близится ночь; шум постепенно стихает, воцаряется мертвая тишина, и от всего вечера остается лишь воспоминание, как о смутном сне, который, волшебно преобразив жизнь, заставил народ на мгновение забыть свой труд, ученых — занятия, аристократов — праздность.

Глава вторая

С той поры, как Освальда постигло несчастье, он еще ни разу не решался слушать музыку. Его страшили дивные созвучия, которые так приятны, когда мы находимся в меланхолическом настроении, но причиняют истинную боль, когда душу терзает настоящее горе. Музыка будит воспоминания, которые мы стараемся заглушить. Если пела Коринна, Освальд прислушивался к словам, произносимым ею, вглядывался в выражение ее лица — он был занят единственно ею; но когда по вечерам на улицах, как это часто бывает в Италии, несколько голосов запевали хором чудную арию какого-нибудь великого композитора, он сперва останавливался, чтобы их послушать, но потом уходил, охваченный сильным, хоть и смутным, волнением, вновь переживая душевные муки. Между тем в Риме, в зале для спектаклей, собирались дать блестящий концерт с участием лучших певцов; Коринна пригласила лорда Нельвиля ее сопровождать, и он согласился, надеясь, что присутствие любимой женщины смягчит горестные минуты, какие ему, быть может, предстоит перенести.

Едва Коринна вошла в ложу, как ее сразу узнали: воспоминание о ее недавнем триумфе на Капитолии еще больше оживило тот интерес, какой она обычно к себе вызывала, и при виде ее весь зал зааплодировал. Со всех сторон кричали: «Да здравствует Коринна!» — и музыканты, воодушевленные общим восторгом, заиграли победный марш, ибо торжество, по какому бы поводу оно ни происходило, всегда напоминает людям о войне и сражениях. Коринна была глубоко тронута этими знаками всеобщего восхищения и симпатии. Музыка, рукоплескания, крики «браво» и то волнующее впечатление, которое производит толпа, охваченная единым порывом, наполнили ее душу умилением, которое она попыталась скрыть; но на глазах ее блеснули слезы, а сердце забилось так сильно, что платье вздымалось у нее на груди. Освальд почувствовал укол ревности и, приблизившись к ней, сказал вполголоса: