Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Коринна следовала за процессией, которая двигалась к собору Святого Петра, освещенному лишь одним сверкающим огнями крестом; этот знак скорби в священном сумраке огромного храма — прекраснейший символ христианства, сияющего во мраке земной жизни. Бледный, далекий свет выхватывает из полутьмы очертания статуй, украшающих гробницы. Люди, собравшиеся под этими сводами, кажутся пигмеями по сравнению с изображениями мертвых. На освещенном месте, у подножия креста, распростерся ниц папа, весь в белом, а за ним — все кардиналы. Они остаются в таком положении около получаса, в глубочайшем молчании, и невозможно не растрогаться при виде этого зрелища. Никто не знает, о чем они молятся, никто не слышит их тайных жалобных вздохов; но все они стары, они опередили нас на пути к могиле. Когда мы в свой черед окажемся на пороге смерти, да ниспошлет нам Господь благочестивую старость и да озарит милость Господня наши последние дни немеркнущим светом вечной жизни.

Коринна, молодая прекрасная Коринна, тоже стояла коленопреклоненная позади кортежа священнослужителей, и мягкий свет, падавший на ее побледневшее лицо, не мог угасить блеска ее глаз. Освальд любовался ею как чудесной картиной и вместе с тем обожаемым существом. Окончив молитву, она встала; лорд Нельвиль не смел приблизиться к ней из уважения к религиозным размышлениям, в которые она, казалось, была еще погружена; но она первая подошла к нему, излучая счастье; разливая этот свет на все окружающее, она с живой радостью приветствовала всех, с кем встретилась в соборе, который внезапно стал местом, где непринужденно беседуют о делах или развлечениях.

Освальда удивило, как быстро произошла перемена в настроении Коринны, и, хоть он был счастлив, заметив, как она ему обрадовалась, все же поразился, не найдя на ее лице следов недавних волнений: он не мог понять, как могли позволить в столь торжественную ночь превратить этот великолепный храм в римскую кофейню, куда сходятся ради удовольствий; глядя на Коринну, которая так оживленно беседовала с членами своего кружка, очевидно позабыв, где она находится, он почувствовал к ней недоверие и готов был обвинить ее в легкомыслии. Она тотчас это заметила и, внезапно покинув своих собеседников, взяла под руку Освальда и стала прохаживаться с ним по собору.

— Я никогда не говорила с вами о своих религиозных взглядах, — начала она. — Позвольте мне сегодня их вам высказать, и, быть может, мне удастся рассеять тучи, сгустившиеся на вашем челе.

Глава пятая

— Различие в наших вероисповеданиях, мой дорогой Освальд, — продолжала Коринна, — служит причиной тайного неодобрения, которое вы мне невольно выказываете. Ваша религия строга и непреклонна, наша — полна нежности и живого участия к людям. Обычно думают, что католицизм более суров, чем протестантизм, и это, пожалуй, верно по отношению к странам, где боролись между собою эти религии; но в Италии мы не ведали религиозных распрей, тогда как в Англии их было немало; потому-то католицизм в Италии носит печать мягкости и снисходительности, меж тем Реформации пришлось вооружиться самыми суровыми принципами в области веры и морали, чтобы уничтожить католицизм в Англии. Наша религия, подобно верованиям древних, воодушевляет искусство и вдохновляет поэтов, как бы становясь одной из радостей нашей жизни, тогда как ваша религия, утвердившись в стране, где разум господствует над воображением, приняла характер нравственной суровости, от которой она никогда не откажется. Наша религия говорит от имени любви, ваша — от имени долга. Хотя наши догматы непререкаемы, принципы наши либеральны; господствующая у нас ортодоксальность идет навстречу мирской жизни; а ваша религиозная свобода требует беспрекословного повиновения вашим законам, не признавая никаких исключений. Правда, католицизм предписывает тяжелое послушание тем, кто произнес обет монашества; но, избранное добровольно, монашеское звание становится таинственной связью между человеком и Богом; религия мирян в Италии также служит постоянным источником волнующих чувств. Любовь, надежда и вера — вот главные добродетели, на которых основана наша религия, и все они возвещают и даруют нам счастье. Наши священники не думают запрещать нам предаваться искренней радости, напротив, они учат нас, что это чувство выражает нашу признательность Творцу за Его дары. От нас они требуют лишь соблюдения обрядов, которое свидетельствует о нашем уважении к религии и желании быть угодными Богу; они проповедуют сострадание к несчастным и раскаяние в своих проступках; но они никогда не отказываются отпустить нам грехи, если мы горячо молим об этом, и сердечные наши привязанности, как нигде, вызывают в нашей стране снисхождение и сочувствие! Разве Иисус Христос не сказал о Магдалине: «Ей многое простится, потому что она много любила!»{176} Слова эти были произнесены под небом столь же прекрасным, как и наше; и это же самое небо молит Творца о милосердии к людям.

— Коринна, — ответил лорд Нельвиль, — как я могу возражать на столь сладостные слова, в которых так нуждается мое сердце! И все же я это сделаю, ибо я полюбил Коринну не на один только день и надеюсь, что нам с нею суждено прожить долгие годы в счастье и добродетели. Самая возвышенная религия та, что приносит в жертву Верховному Существу наши страсти и заставляет выполнять наш долг, прославляя Всевышнего. Нравственная высота человека проявляется в служении Богу: мы бы унизили Творца, сочтя, что Он ставит перед своими созданиями иные цели, помимо их духовного совершенствования. Отцовская любовь — прекрасный символ любви Всеблагого Существа — требует от детей лишь того, что может сделать их лучше и счастливее: разве можно допустить, что Бог потребует от человека нечто, несогласное с этой целью? Посмотрите, какая путаница происходит в головах ваших соотечественников, которые привыкли придавать больше значения религиозным обрядам, чем нравственному долгу: ведь вам известно, что в Риме больше всего убийств совершается тотчас же после Страстной недели. Народ считает, что пост очистил его от грехов и, совершая убийства, спешит расточить сокровища, накопленные покаянием. Иной раз преступники, обрызганные кровью своих жертв, терзаются сомнениями, можно ли есть мясо в пятницу; косные умы, которым внушили, что величайшее злодеяние — несоблюдение обрядов, установленных церковью, полагают, что, выполнив их, они расквитались со своей совестью; они видят в Божестве земного владыку, который ценит покорность дороже всех прочих достоинств; это угодничество придворных, а не благоговейное чувство к Создателю, чувство, в котором добропорядочная и чистая жизнь находит себе и награду, и источник блаженства. Итальянский католицизм, который сводится главным образом к внешней обрядности, освобождает человека от размышлений и сосредоточенности в себе. Когда спектакль кончается, исчезает всякое умиление; все обязанности выполнены, и итальянцы больше уже не углубляются в свои мысли и переживания; а вот мы, напротив, постоянно испытываем свою совесть и следим за своим поведением.

— Вы очень строги, мой милый Освальд, — возразила Коринна, — я не впервые замечаю это. Если бы религия сводилась только к неуклонному соблюдению предписаний морали, то в чем заключалось бы ее превосходство над философией и разумом? И разве могло бы у нас развиться религиозное чувство, если бы главной нашей заботой было подавлять влечения нашего сердца? Стоики едва ли хуже нас знали, что такое нравственный долг и строгая жизнь; но лишь христианству мы обязаны религиозным энтузиазмом, неотделимым от наших душевных привязанностей, могучею силой любви и сострадания, культом, полным снисхождения и доброты, который помогает душе взлететь к небесам! А о чем говорит притча о блудном сыне, если не о любви, искренней любви, которую предпочли самому точному выполнению долга. Блудный сын покинул отчий дом, а его брат там остался; он предавался всевозможным наслаждениям, а его брат ни на минуту не нарушил размеренного порядка домашней жизни; но блудный сын вернулся, он плакал, он любил, и в честь его возвращения отец устроил пир. Ах, без сомнения, таящаяся в нашей природе вечная потребность любить — это все, что осталось нам от наследия небес! Даже наши добродетели нередко бывают столь тесно связаны с жизнью, что мы не всегда можем понять, в чем состоит наше благо, какое загадочное чувство ведет нас по правильному пути и что заставляет нас уклониться от него. Я молю Господа научить меня поклоняться Ему, и по слезам, какие я проливаю, догадываюсь, что молитва моя услышана. Однако, чтобы сохранить подобное расположение духа, религиозные обряды необходимы, и больше, чем вы думаете. Благодаря им мы постоянно общаемся с Богом, выполняя их, мы совершаем действия, чуждые житейским интересам, устремляемся лишь к миру невидимому. Окружающие предметы тоже поддерживают в нас благоговейное настроение; душа замыкается в себе, если изящные искусства, величественные памятники, гармонические песнопения не зажигают в ней поэтический огонь, который является в то же время и огнем веры.