Юлий Цезарь - Гульельмо Ферреро

Едва окончилась выборная агитация, как враги Цезаря возобновили свои нападки и прежде всего постарались принудить Помпея ясно определить свою позицию. Что думал он о Цезаре и его политике, о его просьбах и домогательствах? 22 июля, когда в сенате рассуждали по поводу жалованья легионам Помпея, желавшего отправиться в Испанию,[406] у него потребовали отчет о легионе, одолженном Цезарю. Помпей объявил, что готов отозвать его, но не тотчас, чтобы не показать врагам его друга, что они правы. Спросили его мнения и об отозвании Цезаря, и он неопределенно отвечал, что все граждане должны повиноваться сенату. Дальнейшее обсуждение вопроса он отложил до своего возвращения из Аримина (совр. Rimini), куда должен был отправиться для надзора за набором, производимым по его приказу в долине По.[407]

Все думали, что он будет говорить об этом деле на заседании 13 августа. Но заседание было отложено ввиду разбирательства в вопросе о подкупе, начатого против одного из выбранных консулов, а когда в следующий раз сенат собрался 1 сентября, то не оказалось кворума.[408] Клуб политических дельцов и дилетантов начинал беспокоиться. Что было достигнуто всеми их происками? Помпей, несмотря на свои прошлогодние репрессии, продолжал выказывать себя другом Цезаря. Тем не менее, несмотря на отсутствие кворума, враг Цезаря сделал шаг вперед на этом заседании: Помпей дал понять, что он не одобряет заочной кандидатуры Цезаря. Сципион же предложил, чтобы единственным вопросом на заседании 1 марта был вопрос о галльской провинции в связи с жалобой агента Цезаря Корнелия Бальба.[409] На отложенных выборах консервативный кандидат в преторы Фавоний потерпел неудачу, но зато были избраны курульными эдилами Марк Целий Руф и Марк Октавий, а Курион — народным трибуном. Все они были врагами Цезаря.[410] Наконец, приблизительно в это же время сенат принял важное постановление; обеспокоенный большим числом должников и денежным голодом — роковым последствием безумного увлечения 55 и 54 годов, он постановил, чтобы наивысшим законным процентом были 12 из ста и чтобы неуплаченные проценты были приписаны к капиталу, но без начисления на них процентов.[411]

Это, по-видимому, было странное решение: спустя десять лет сенат возвращался к политике Катилины, правда, с некоторым смягчением. Капиталисты завопили: если сенат подаст этот пример и готов нарушить священный характер контрактов, не будет ли вправе народная партия снова потребовать сожжения всех «syngraphae»?[412] Есть вещи, которые трудно делать наполовину: тронуть их значит — уступить. Однако эта уступчивость сената была такой же приметой времени, как и большой успех новой политической работы Цицерона «De Republica». Обнародованная в тот момент, когда Цицерон готовился к отъезду, эта книга была с большим интересом встречена и прочитана всеми образованными людьми.[413] Ее переписывали и копировали сразу в большом количестве экземпляров при помощи рабов и вольноотпущенников, занимавшихся ремеслом переписчиков, и книгопродавцов; подобно рабам Аттика, который торговал книгами в довольно большом количестве. Все были теперь склонны больше к тому, чтобы смягчить политический и экономический антагонизм плавными переходами и примирениями, чем разрешить его в открытой борьбе; ни у одного класса, ни у одной партии не было более энергии, храбрости и твердости, необходимых для риска в смертельной борьбе со своими противниками. Так далеко ушли они от эпохи Мария и Суллы! Никого не разоряя и мирно регулируя вопрос, хотели положить конец затруднениям между кредиторами и должниками, хотели реорганизовать государство, но без революции, с помощью правительства, которое было бы гармоничным сочетанием демократии, аристократии и монархии, как предлагал в своем сочинении Цицерон.

Несмотря на этот дух примирения, никто не мог, к несчастью, приглушить ненависть небольшой группы лиц к одному человеку: враги Цезаря не складывали оружия. 30 сентября Марцелл в присутствии Помпея предложил сенату постановить, чтобы 1 марта следующего года консулы поставили на обсуждение вопрос о галльском командировании; чтобы сенат собирался каждый день до тех пор, пока не будет принято решение, и чтобы даже сенаторы, исполняющие обязанности судей, обязательно присутствовали на заседаниях. Это предложение было утверждено. Но, когда Марцелл предложил рассматривать как недействительные все veto, которыми трибуны могли бы воспользоваться в тот день, а противодействующих этой мере трибунов считать общественными врагами и вместе с тем принять к рассмотрению просьбы об отпуске, поданные солдатами Цезаря, как бы приглашая этим их подавать, несколько трибунов, в том числе Гай Целий и Гай Вибий Панса воспользовались своим правом veto.

Но еще важнее этого голосования были декларации Помпея. Он не только объявил, что если нельзя до ближайшего марта обсуждать вопрос касательно провинций, занятых Цезарем, то, напротив, можно и должно сделать это после 1 марта; и что если Цезарь заставит трибунов воспользоваться своим veto, то его следует рассматривать как бунтовщика. Один из сенаторов, ободренный этим заявлением, спросил у него, что он сделает, если Цезарь захочет сохранить командование армией. И получил ответ: «Что я стал бы делать, если бы мой сын дал мне пощечину?»[414] Он впервые так ясно заявил, что порывает с Цезарем. Поворот Помпея к консервативным идеям произошел быстро, и большой успех «De Republica», бывший литературным событием года, может быть, способствовал этому. Так как все зачитывались этой книгой, то было очевидно, что Италия ждет знаменитого, умного и аристократического спасителя. Кто другой, кроме него, Помпея, спасшего в прошлом году республику, мог быть человеком, возвещенным Цицероном и желаемым всеми?

Цезарь оканчивал тогда свою последнюю кампанию в Галлии, но Рим вскоре был обеспокоен дурными известиями с Востока, принесенными письмами Кассия и Дейотара. Оба они извещали, что парфяне со значительными силами перешли Евфрат. Скептики не хотели верить этому и говорили, что Кассий выдумал это нашествие, чтобы свалить на парфян совершенные им самим грабежи. Но письмо Дейотара не могло оставить никакого сомнения.[415] Общество, как обычно, взволновалось и потребовало тотчас принятия энергичных мер. Одни предлагали послать на Восток Помпея, другие — Цезаря; оба консула боялись, как бы сенат, чтобы не посылать ни Цезаря, ни Помпея, не поручил одному из них эту войну, руководить которой не хотел ни Марцелл, ни старый сутяга Сервий: со времен смерти Красса парфяне внушали большой ужас властителям мира. Консулы начали откладывать заседания сената, препятствуя таким образом всякому обсуждению, тогда как все в Риме думали, что угрожает ужасная война.[416] Особенно были обеспокоены друзья Цицерона: что случится с великим писателем, который с небольшим числом солдат был назначен правителем провинции, захваченной такими страшными врагами?