Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

— Вряд ли он придет в себя до конца войны, — говорит мне мама. — Правда… правда, снабжение, возможно, вообще больше не наладится. Если уж им удалось уморить голодом эту несчастную Англию…

— Но есть же еще Америка.

— Америка… Да, конечно… Но, видишь ли, двоюродные братья нашей бабушки уехали в Небраску в конце прошлого века. Так вот, вскоре они бежали оттуда из-за засухи. Нас окружает пустыня. Что уж тут говорить об урожаях?

В своем апокалиптическом исступлении мама связывает все свои страхи с ухудшением питания. А в минуты просветления ждет конца войны с нетерпением гурмана, думая не столько о себе, сколько об отце.

Мамино «вряд ли он придет в себя до конца войны» беспокоит меня. Когда человек бывает сам собой? Почему господин Кревкёр, который бродит по дому с отсутствующим видом, никого не видя и не слыша, — не настоящий, а настоящий тот, другой, который нежно целовал жену и сына, проверял мои уроки, уговаривал маму купить новое кимоно вместо старого, красного, и ходил с ней разглядывать витрины магазинов, обсуждая, какой цвет будет ей к лицу? Мне почему-то кажется, что как раз теперь отец и настоящий, и чем дальше будет прогрессировать его болезнь, тем больше он будет самим собой.

— Поздоровайся с тетей, — как-то при виде отца вдруг прошептала мне мама: Анри Кревкёр теперь появлялся в доме с высокомерной отчужденностью монарха, совершающего выезд в свою провинцию, не удостаивая нас даже приветственного взмаха августейшей десницы.

Я невольно обернулся в поисках тети — рефлекс, который я еще не утратил со времен моих детских прогулок по Террасс д’Авруа, — но не нашел другой тети, кроме мамы, другого ребенка, кроме отца.

С тех пор всякий раз, когда отец, вернувшись домой, забывал поздороваться, мама повторяла простодушную просьбу, так продолжалось много лет, даже тогда, когда мы снова стали есть досыта, — с этими словами она и умерла.

4. Сесиль

Я думал, что речь идет о теплом шарфе, пока длина вязаного полотнища не перешла за два с половиной метра. Тогда Сесиль стала подвертывать низ своего вязанья и подкалывать его длинными пластмассовыми шпильками — подделкой под черепаху.

Очень трудно установить момент начала бедствия, будь то мировая война или крушение семьи. Но мне почему-то всегда казалось, что это дамское рукоделье, которому Сесиль предавалась с таким исступлением, не было задумано в пику мне, я просто не имел к нему никакого отношения.

Вот уже несколько недель, как Сесиль ушла от меня. Ушла не так уж далеко, поселилась в том же дворе, во флигеле. Все это выглядит очень современно, сегодня многие супруги, расставаясь, поселяются поблизости, тем самым они как бы и обретают свободу, но и окончательно не порывают друг с другом: одни жалеют детей, другие просто не хотят перерубать разом все нити.

Но с Сесиль дело обстоит совсем иначе. Она ушла однажды утром, на рассвете, захватив с собой свое вязанье и пачку белой бумаги. Бросила вокруг прощальный взгляд и объявила, что никогда больше не вернется домой.

Это категоричное заявление означало, что она решила положить конец не только нашей прежней семейной жизни, но и своей собственной. Вот уже год, как она каждый день прибавляла полдюжины рядов к своему бесконечному полотнищу. Смысл этой работы заключался в ней самой, целью ее было лишь совершенствование техники вязанья, и окончит ее Сесиль, как заявила она сама, когда закончится ее собственная жизнь. С шерстью, белоснежной, тончайшей, Сесиль обращалась с величайшей осторожностью. Шесть рядов продвигали работу всего на один сантиметр. За год рулон стал таким громоздким, что хрупкой Сесиль было не так-то легко перетащить его с места на место. В то утро я собственноручно донес его до дверей флигеля, порог которого переступать мне запрещалось. Я перенес туда и пачку бумаги в пятьсот листов, а Сесиль тем временем внесла в левой руке маленькую корзинку с хлебом и молоком, а в правой — свои вязальные спицы. Она сказала, что оставит записку у меня под дверью, когда кончатся шерсть и бумага. Мы договорились, что каждое утро я буду класть еду ей на подоконник.

Сначала я решил, что, пока не расскажу о своем детстве, о Сесиль упоминать не буду, но для меня так нестерпимо ее молчание, что я сам не в силах молчать о ней. Как одному, без моей жены, предстать перед теми, кто прочтет эти строки? Пусть она будет словно жена фламандского донатора: ее нет на картине, но и картины без нее нет. Ведь только благодаря Сесиль я обретаю хотя бы шаткую уверенность в том, что существую. Я не могу больше ждать ни секунды, я должен ощутить, что она здесь, рядом со мной, — лежит без сна, полуприкрыв глаза, устремив неподвижный взгляд в невидимые дали.

5. Жизнь и смерть в подземелье

Как большинство жителей Льежа, мы жили в подвале. Нашему городу, который немцы изрешетили «Фау-1», пришлось туговато: на нас падало до тридцати снарядов в день, и взрывались они где попало, хотя многие льежцы утверждали, что каждый снаряд метит в некий секретный объект. Враг был очень близко, он буквально навис над нами, и мы невольно наделяли его сверхъестественными возможностями. «Уж что-что, а целиться они умеют, — твердили кумушки, — ох как умеют!»

Однако мои родители сохраняли безмятежное спокойствие: оба были при деле. В то время как другие горожане тысячу раз подумают, прежде чем выйти из дома, мать и отец пропадают где-то часами напролет. В разгар наступления фон Рундштедта у отца заводится очередная «юная приятельница», очень далеко, по ту сторону Мааса, и он каждый день, рискуя жизнью, навещает ее. Трудно сказать, специально били немцы по трамвайным линиям или нет, но попадали они главным образом по ним, так что многие линии совершенно вышли из строя. Как ни изощрялись рабочие, заменяя столбы для проводов рельсами, все же маршруты № 1, № 12, № 13 пришлось снять, а в трамвайных вагонах не осталось ни единого целого стеклышка. Чтобы добраться до мадемуазель Ремушан, отцу приходится идти через весь город пешком. Позднее я не раз задавал себе вопрос: что заставляло его возвращаться каждый день домой, где он ни с кем не разговаривал, никого не замечал и ничего не делал? А он всякий раз возвращался, спускался в подвал и сидел там, настороженно прислушиваясь, словно ожидая, что «приятельница» с другого конца города позовет его. Не грохот же войны слушал он с таким упоением.

Восьмого сентября являются американцы с банками тушенки, сардинами, сгущенным молоком, яичным порошком, кофе, розовым мылом, пахнущим карболкой, сигаретами и даже шоколадом. Плитки шоколада широкие, толстые, в плотной черной обертке. Один за другим открываются магазины, на улице Потэ торгуют американскими товарами, В самом выгодном положении оказываются те льежцы, у которых остановились на постой военные, и мама очень жалеет, что ей некуда пустить постояльца. Мы размещаемся в доме довольно странным образом. Наша семья занимает первый этаж, оттуда можно попасть в довольно милый, хотя и совсем крохотный садик, которому придают некоторую таинственность два сросшихся куста сирени; в полуподвале расположены маленькая столовая и кухня, а антресоль отведена под ванную и туалет. На втором этаже обитает тишайшая пожилая пара, господин и госпожа Маи, я их даже немножко побаиваюсь и время от времени подхожу к их дверям — вовсе не из любопытства (уж кто-кто, а супруги Маи не способны вызвать любопытства у ребенка), а просто чтобы послушать, живы ли они.

Спим мы на третьем этаже, рядом с отцовским кабинетом, которым он никогда не пользуется. Иногда мама выбегает оттуда вся в слезах, обнаружив письмо или фотографию, не предназначенные для ее глаз. Конечно, в те годы я не понимал причины маминых слез, строил лишь догадки: наверно, в столе хранится что-то, что напоминает ей об Аврааме.

Последний этаж также принадлежит нашей семье: там только просторный чердак и маленькая мансарда. Из мансарды через низенькое окошечко, выходящее во двор, открывается очень красивый вид на заросли сирени. Мансарда забита невообразимым хламом, которому мама отчаянно пытается найти хоть какое-то применение. Она хлопочет из-за никому не нужного столика столь же ревностно, как отец семейства, ищущий место под солнцем для своего чада. К этому старью она почему-то питает чувства почтительные и нежные и, конечно, слышать не хочет, чтобы продать что-нибудь или выкинуть. Однако, загоревшись идеей поселить у себя американца и таким образом получить возможность подкормить мужа, она отбрасывает всякую щепетильность и берется за переоборудование мансарды.

Отныне она делит свое время между настоящим — заботами о сегодняшней еде — и будущим — хлопотами о комнате, которая должна будет обеспечить завтрашний день семьи. Наступление в Арденнах и бомбардировки лишь на мгновение прерывают ее отчаянные труды — она не прекращает своей деятельности и под апокалиптические взрывы.