Серебряная корона - Анна Янсон

— Так вы приедете сюда?

— Приедем, как только достанем билеты на паром. На ближайшую неделю все раскуплено. А я не могу рисковать и тащить детей в Нюнэсхамн, надеясь, что там как-нибудь удастся сесть на паром. Но мы приедем при первой же возможности, если ты по-прежнему согласна спать со мной в одной комнате! Я ведь люблю тебя, знаешь?

— Думаю, что знаю. Привет маме и обними от меня детей. Если они рядом, можно мне с ними поговорить?

Мария выключила компьютер около шести вечера, после того как досконально изучила закон об освобождении от юридической ответственности на сайте в полицейском Интернете. За это время чувство вины прилично подросло: стол усеяли фантики от трех съеденных упаковок с тянучками. И это несмотря на принятое решении похудеть за лето на десять килограммов! Почему это так трудно?

Мария поехала в больницу, чтобы сменить там Хартмана. С моря тянуло прохладой, когда она вышла из машины и направилась к красному кирпичному зданию. В сумочке у нее лежали большая шоколадка и роман, который она надеялась прочитать, если Мона Якобсон поспит и все будет спокойно. Ночью легче продержаться без сна, если что-нибудь читаешь, уговаривала себя Мария.

Сколько раз она принималась за этот самый роман, с ходу и не скажешь. И о чем он, трудно понять, когда тебя то и дело отрывают. Вот в фильмах достойные зависти персонажи сидят в кафе на закате и читают романы. Женщины в костюмах с узкими юбками и в шляпках машут рукой официанту и получают чашку горячего кофе, машут снова — и им приносят пирожное или рюмку коньяка. И никто им не мешает читать! Почему в жизни все не так?

Мария заглянула в бледно-сиреневую столовую для персонала в инфекционном отделении и поздоровалась. Был перерыв, все пили кофе. Женщины сидели на трехместных зеленых диванчиках. Дверь на балкон была открыта, сквозь нее проникали лучи заходящего солнца и звук отъезжающего со стоянки автомобиля. Марии предложили чашку кофе и бутерброд, почти как в том фильме — правда, тут было самообслуживание. Мария взяла на поднос кофе для себя и Хартмана, закрытый бутерброд с джемом, сухарики и бесплатные эклеры от муниципального управления.

— Только что звонил какой-то мужчина, спросил Мону Якобсон. Она не просила скрывать сведения о ней, так что я сказала ему, что она лежит в палате номер четыре, — сообщила женщина в белом халате, выйдя из канцелярии.

— Он представился? — спросила Мария.

— Нет. Я спросила, как его звать, но он не ответил. Мне показалось, он собирается сюда зайти. Я сообщила ему, когда у нас время посещений, и сказала, что Моне нужен покой.

— Вы не поняли, кто он ей?

— Нет, он был очень краток, выговор местный. Это все, что я могу сказать.

Хартман сидел и читал женский журнал. Когда Мария открыла дверь в палату, он быстренько сунул его в мусорную корзину, явно смутившись. Палата была большая и светлая. Окно и балкон выходили на море. Каждая палата имела отдельный выход с пандусом, так что больного можно было закатить на коляске с улицы, минуя главный вход. Здание, видимо, имело разные уровни: палата Моны, в отличие от столовой, находилась почти вровень с землей. Мария отодвинула светлую штору и оглядела парковку. Через несколько часов вокруг станет совсем темно.

— Спит она? — прошептала Мария.

— Да. — Хартман поднялся, разминая затекшие ноги, и стряхнул крошки с брюк. Видно было, что в это дежурство голодать ему не пришлось.

— Тебе удалось с ней поговорить?

— Она отвечает врачам и сестрам, а мне — нет.

Мария рассказала, что Моне кто-то звонил.

— Что будем делать?

— Я останусь здесь. — Хартман отхлебнул горячего кофе и сморщился. — Если звонил родственник, он бы хоть как-то дал это понять. Сказал бы, например, что здесь лежит его мама. Правильно?

— Да. А почему Мону положили именно в эту палату? Не очень-то хорошее место, с точки зрения безопасности.

— Согласен. Эк говорит, в других мест не было.

— При первой же возможности надо перевести ее в другую палату.

— Вот что мы сделали в прошлом году к первому апреля. — Медсестра из ночной смены разглядывала свое творение. — Видите, кукла-пациентка, волосы из овчины, вместо лица — нейлоновый носок, набитый ватой. У нее даже капельница стоит — шланг идет в катетер, спрятанный под одеялом. Вместо ног положили свернутые одеяла. Здорово, правда? Я даже ей назначения написала: зубы ящерицы, три капсулы четыре раза в день, ножки ужа — две штуки на ночь. Сестра из дневной смены подумала, что это средства народной медицины. Кормить апрельскую пациентку надо было овсянкой через зонд со специальным счетчиком капель, к которому прилагалась инструкция. Еще ей следовало давать специальную смесь из трех антибиотиков, о которых никто никогда не слышал. Кроме того, о ее семейном положении мы написали в карте, что ее муж ушел к соседке, а телефона у них нет. Хорошенькое начало утренней смены! Они на это фактически повелись. Пациентка прожила почти сутки, и каждая смена заносила данные о ее состоянии в историю болезни. Вот сейчас, если выключим лампы, то не отличить от настоящей больной.

Хартман приоткрыл окно, сел и стал ждать в темноте. Он надеялся, что Трюгвесон ничего об этом не узнает. Иначе, если ночь все-таки пройдет спокойно, завтра над ними вся полиция Висбю станет потешаться.

— По четвертой программе сегодня хороший фильм, — сказала Мария и посмотрела на Мону, которая сидела в постели и пила чай. — «Дом духов». Не видели?

— Нет, — сказала Мона. Лицо ее впервые чуть оживилось.

— Мне кажется, он вам понравится. Он о том, что хорошие и плохие поступки — как круги на воде, и волны от них возвращаются к нам снова и снова. Местами, кстати, очень романтичный фильм. В главной роли — Мерил Стрип.

— Что, иностранный фильм? Тогда — нет, не надо. Я без очков не вижу титры. А сейчас я хочу спать.

Мона в ночной рубашке захромала в туалет, Мария шла за ней со штативом капельницы и полотенцем. Отчего не помочь, раз уж она все равно сидит в палате. Но Мона всем своим видом показывала, что общаться не хочет. И не говорила ничего, кроме самого необходимого.

— Кто-то звонил и вас спрашивал. Не знаете, кто бы мог позвонить и не назваться?

Мона уронила зубную щетку на пол и медленно наклонилась, чтобы поднять ее. Мария тоже наклонилась, и их глаза встретились. Мона отвела взгляд.

— Я не знаю, — сказала она холодно. — Оставьте меня в покое.

— Нам кажется, кое-что вы все же знаете. Если вы мне это расскажете, мы сможем вас защитить.

Мона закатила глаза:

— От кого?

— Это вы мне скажите. Ничего хорошего, если и дальше все будет так продолжаться! Нелегко ведь нести все в себе.

Мона не ответила. Она легла в постель, повернулась спиной к Марии и выключила свет. В коридоре послышались быстрые шаги. В палату вошла медсестра из ночной смены, села на стул около Моны, уколола ей антибиотики и поставила очередную капельницу. В дверях она задержалась, жестом подозвала Марию и прошептала так, чтобы Мона не услышала:

— Немножко неприятно это все, по-моему…

— Понимаю. Если кто-нибудь попробует залезть в палату, Хартман сразу же нажмет кнопку вызова, а в следующую секунду я уже там. Надежнее быть не может, — сказала Мария без особой уверенности.

— Да это-то конечно. Но страшно подумать, что сюда может кто-то забраться. Если позвонят из четвертой палаты, мы туда не пойдем. Знаете что? Гюн, которая работает в кухне, отбила горлышко от бутылки из-под сидра, чтобы, если что, было чем защищаться.

— Всем будет лучше, если этим будет заниматься полиция, — заметила Мария.

Глава 43

Бесконечный закат наконец догорел, и в палате воцарилась темнота и тишина. Мона дышала глубоко и сонно. Мария села на стул в коридоре так, чтобы видеть через дверь Монину кровать — притом что в инфекционном отделении двери палат полагалось держать закрытыми. Пару раз она едва не уснула, роняя голову на грудь, и, вздрогнув, просыпалась. Буквы в книге сливались, глаза щипало. Как люди могут добровольно соглашаться работать по ночам? Час за часом, покуда тело кричит: «Спать, спать, спать!», а все органы принимаются за свои собственные дела вроде пищеварения, самовосстановления и выработки гормонов.

В соседней палате медсестры с бесконечным терпением пытались уговорить одного выжившего из ума дядечку остаться на ночь в своей кровати. Он недавно забрался в постель к совершенно незнакомой женщине из другой палаты. Сейчас он был в чем мать родила, но одеваться не хотел и кричал, что угостит всех палкой и что все тут проститутки и воры. Будь Мария в полицейской форме, она бы немедленно вступилась за медсестер.

Она разглядела руку Хартмана, только когда протянула ему чашку кофе. Было два часа ночи. Все тело ныло от усталости. И сидеть стало уже неудобно в любой позе. Сейчас Мария была склонна согласиться с Трюгвесоном, что охрана — это излишество. Смена придет через шесть часов. Хартман сказал, что пойдет домой, как только рассветет. Шесть бесконечных часов! Скоро ей придется кусать себя за руку, чтобы не уснуть.