Легион обреченных - Рахим Эсенов

— Сюда, пожалуйста, — шепнул кто-то женским голосом и схватил Таганова за рукав. Ашир отдернул руку. — Вам привет от Мамеда. — И снова та же рука мягко потянула Ашира к выходу.

Рядом с «Лабиринтом» располагался маленький цирк-шапито. Девушка подвела Таганова к одному вагончику, пропустила его вперед.

Вагончик внутри был перегорожен. Незнакомка легко подтолкнула Ашира в спину, а сама осталась в тамбуре. Таганов шагнул в дверцу и оказался в крепких объятиях Дядюшки, успевшего шепнуть белокурой девушке:

— Мария, готовься к своему выходу.

Розенфельд тихо рассмеялся, ласково вглядываясь в лицо Ашира.

— Тоже с нами работает. Хорошая у меня племянница. Здесь обзавелся. Но не будем терять времени. Этот, что за тобой увязался, — из местных, его Фюрст нанял. Ты дал какой-нибудь повод к подозрениям?

— Пока вроде бы никакого. Мне кажется, обычная дотошность Фюрста. Для перестраховки, проверить на благонадежность перед заброской... — И Таганов сообщил Розенфельду о «лесной школе», ее руководителях и инструкторах, о группах, уже заброшенных и готовящихся к переброске в советский тыл. Рассказал о настроении курсантов, о военных объектах, подмеченных во время учебных вылазок, поездки в Дьепп...

— Дома все в порядке, — сказал Розенфельд, — мать жива-здорова, жена тоже... Инструкция Центра остается прежней: проникнуть в центр формирования Туркестанского легиона, приблизиться к Вели Каюму. Тебе надо избежать отправки в наш тыл с группой Яковлева. Считай, что группа «Джесмин» будет обезврежена — твои сведения помогут... Связь через Лукмана — это Черкез. По мере надобности с тобой свяжется «племянница», ее псевдоним — Белка. Запасная связь остается прежней — через «почтовый ящик» на кладбище Кёнигсхайде в Берлине. От центрального входа пройдешь по аллее от пятой липы направо, потом двести метров по тропинке, слева — фамильный склеп барона фон Мадера. На могиле старшего Мадера — Фридриха черная мраморная плита. В верхнем правом углу потайная выемка, туда будешь прятать корреспонденцию. На меня выходить в крайнем случае...

Шпик тем временем выбрался из «Лабиринта», обежал его раз, другой: «объект» исчез. Серенький человечек схватился за голову: что скажет Фюрсту? Вдруг его осенило, и он бросился к вагончикам, распахнул дверцу одного — на него грозно рыкнула громадная овчарка. В ужасе отпрянул, открыл другую дверцу — полуголая молодая девушка, взвизгнув, прикрыла халатиком грудь и с возмущением захлопнула дверцу перед самым его носом. Шпик очумело произнес: «Прошу прощения, фрейлейн!» — торопливо вернулся к «Лабиринту» и, не зная что предпринять дальше, покусывал ногти, затравленно озираясь по сторонам.

Мария вывела Таганова другим ходом. Разведчик неторопливой походкой, со скучающим видом направился в тир, небрежно кинул на прилавок несколько монет.

И тут человечек увидел своего подопечного в раскрытые двери тира, чуть не вскрикнув от радости, бросился туда. Таганов спокойно прилаживался к ложу малокалиберной винтовки.

Шпик, примостившись в уголочке, наблюдал за ним: «объект», оказывается, любит пострелять по игрушкам-зверюшкам. Да так метко, что хозяин тира, перевидавший в своем заведении немало отличных стрелков, не скрывал восхищения...

На другой день у Фюрста серенький человечек докладывал, что «объект» развлекался. Господин обер-штурмбаннфюрер может быть уверен в добросовестности своего агента, неотступно следовавшего по пятам Таганова, ни на минуту не оставившего его без контроля. А про заминку в «Лабиринте» человечек умолчал — побоялся, что Фюрст не выдаст обещанного вознаграждения.

На одной из берлинских улиц, погруженных в темноту, в такси подсел человек в темном плаще и мягкой шляпе. Он передал таксисту спичечный коробок с запиской внутри.

— Передайте в Центр, Генрих, — устало произнес Розенфельд. — Это от Стрелы. У парня отличная память... Просил помочь выбраться из этой проклятой школы до отправки группы «Джесмин». Да, если его забросят, на его политической карьере в Туркестанском легионе можно поставить крест. Столько трудов, и все может пойти коту под хвост...

Генрих понимающе кивнул головой, не сводя глаз с дороги.

— Как старик? — неожиданно сменил тему разговора Розенфельд. — Кланяйся ему!

— Я-то поклонюсь, да он о вас слышать не хочет, — улыбнулся Генрих. — Говорит, был славный парень, смелый спартаковец, а теперь, мол, Гитлеру пятки лижет, в нацисты записался, коммерсантом заделался.

— Ну что ж, это отлично! — засмеялся Розенфельд. — Если даже Макс Хольт, твой отец, а мой старый товарищ по партии, сражавшийся за Советскую власть в интернациональном отряде в Закаспии, уверовал, что я теперь — отпетый нацист, значит, мы пока неплохие с тобой конспираторы. Но, чур, не зазнаваться! С друзьями, придет время, мы разберемся, поймем друг друга. Главное, чтобы нас фашисты не раскусили...

Машина остановилась вблизи кирхи на Фридрихштрассе. Генрих, не выключая мотора, ждал, пока Розенфельд опустит письмо в ящик и не спеша скроется в ближайшем подъезде. То было письмо Ашира Таганова на имя Вели Каюма, президента Туркестанского национального комитета.

Еще засветло такси доставило Ашира с вокзала к особняку, где жили Черкез и Джемал. Супруги уже ждали его. Об этом накануне сообщил Фюрст, похваставшийся Аманлиевым, что разрешил Таганову увольнение с поездкой в Берлин. Так Дядюшке стало известно, когда Стрела наконец выйдет за пределы зондерлагеря.

Джемал с трудом верила в такое счастье: после стольких лет разлуки встретиться с братом. Со слезами на глазах она вглядывалась в родные, полузабытые черты. Как похож он стал на отца! Такой же рослый, статный, красивый. И речь размеренная, спокойная, и смеется так же негромко, но заразительно. Вот только такой кучерявой шевелюры отец не носил, брился наголо.

Подростком умыкнули Джемал, но отца, хотя и редко его видела, помнила хорошо. Он все больше пропадал в песках — то с отрядом, то с отарами. При встречах никогда с ним первой не заговаривала, а сам он был человек молчаливый, однако за внешней суровостью скрывалось доброе сердце. Таким же вырос и Ашир.

У туркмен заботу о дочери принято проявлять матерям, потому Джемал больше помнила маму. Каждую морщинку на лице, любую прожилку на ее натруженных, руках... Как она? Как аул? Как поживает сестра Бостан? Сколько у нее детей? Джемал жадно внимала брату, боялась, что кто-то прервет их беседу, помешает договорить.

Случилось то, чего больше всего боялась Джемал: раздался звонок в дверь. С шумом, пыхтя и отфыркиваясь, словно морж, ввалился Фюрст, за ним вошла ладненькая Урсула. Минутой позже появился Мадер и с ним чуть прихрамывающая, но чопорная Агата. У Джемал на радостях вылетело из головы, что Черкез в честь прихода Ашира пригласил их всех на ужин.

Фюрст, едва поздоровавшись, без приглашения ринулся к столу, щедро уставленному выпивкой и холодными закусками. Сгорая от стыда, Урсула пыталась как-то удержать мужа, но тот, досадливо махнув рукой, схватил глубокую тарелку, наложил горку всякой снеди, налил шнапса в винный фужер и, не дожидаясь остальных, опрокинул его в рот, шумно крякнул, с чавканьем задвигал челюстями.

Мадер, как всегда, вел себя деликатно — принес Джемал и Урсуле яркие гвоздики, сделал им уместные комплименты, перекинулся с Черкезом и Аширом шутливыми, малозначащими фразами. А когда хозяйка дома, пытаясь загладить бестактность Фюрста, торопливо пригласила всех к трапезе, он, взяв под руку Агату, подошел с ней к столу.

Фюрст взгромоздился на том месте, где положено сидеть хозяевам дома, и торопливо отправлял в рот большие куски курицы, вареного мяса, бутерброды. Бедная Урсула попыталась заменить мужу захватанный жирный фужер на рюмку, но тот с набитым ртом промычал:

— Оставь! Ты же знаешь, я никогда не пьянею!..

Мадер едва удержался от саркастической улыбки: с таким аппетитом мудрено опьянеть. Вспомнил недавнюю поездку в Луккенвальде, свое предложение встретиться с туркестанцами прямо у коменданта. Но Фюрст наотрез отказался, вызвав всех поодиночке в свой кабинет.

— Противно заходить к азиатам, — брезгливо поморщился он тогда. — От них псиной разит. Даже в кабинете Брандта этот дух витает.

— А вы, однако, белоручка и чистоплюй, — удивился Мадер. — Хотите в дерьме копаться и не запачкаться? Смотрите, Фюрст, не перехитрите себя!

Не найдя что ответить, оберштурмбаннфюрер наговорил Мадеру кучу дерзостей, но барон, в душе презиравший сына лавочника, промолчал. Зато дома дал волю своим чувствам: «Из грязи да в князи! Жалкий плебей, возомнивший себя патрицием!» — «Это ты о ком, папа?» — насторожился Леопольд. «О твоем наставнике из гитлерюгенда...» Мадер знал, что сын оказывал кое-какие услуги Фюрсту, некогда работавшему в службе безопасности гитлерюгенда. Сын как-то странно посмотрел на отца, словно запоминая его слова...