Салтыков. Семи царей слуга - Сергей Мосияш

Ах, как хотелось генерал-поручику указать рядовым их место. Но за них неожиданно вступился фельдмаршал:

— Сергей Иванович, вы сами ратовали за равенство всех членов, будь то фельдмаршал или рядовой. А они из них стреляют и лучше нас с вами знают, на что сии орудия годны. Давайте уж будем до конца справедливы и запишем так, как они хотят.

— Ладно, — неохотно согласился Глебов.

— Говори, Ермолай, — сказал Салтыков пушкарю.

— То, что единороги хороши, кто ж спорит? Но мы считаем, что полезно содержать в батареях как прежние пушки, так и новоизобретенные, — сказал пушкарь Ермолай. — За что ж заслуженные обижать. Грех.

Так под давлением именно рядовых, поддержанных авторитетом фельдмаршала, выводы комиссии даже начинались их словами: «Хотя новоизобретенная артиллерия пред старою натурально преимущества имела… но опыт минувших кампаний доказал, что как одна, так и другая артиллерия в своем роде нужна и полезна и впредь с успехом употребляема быть может…»

Хоть подпись Ермолая и стояла в самом конце длинного списка, начинавшегося с фельдмаршальской фамилии, но концовка выводов комиссии была почти дословно записана с его слов: «…нижеподписавшиеся за полезное находят содержать при армии как прежние пушки и мортиры, так и новоизобретенные орудия».

Глебов возвращался в Петербург вместе с Салтыковым, везя в бауле журнал свидетельства артиллерии с точным дотошным описанием всех стрельб и с выводами едва ли не сточленной комиссии. На одном из ночлегов, укладываясь спать с фельдмаршалом в одной избе, Глебов вдруг попенял ему:

— И что вы за них вступились, Петр Семенович?

— За кого? — не понял Салтыков.

— Ну за пушкарей ваших, рядовых?

— Ах, Сергей Иванович, для солдата ружье, а тем более пушка — предмет почти одушевленный. Думаете, случайно они поют: «Наши жены — пушки заряжены»? Нет, друг мой, от искренней любви к сим предметам. Мне многие офицеры сказывали, что наш солдат, в бою умирая, прощается с ружьем, целуя его. Да, да. Вот и этот Ермолай, как же он согласится списать пушку, которая в бою, может, ему жизнь спасла. Сие он сочтет предательством. Так что не надо на них серчать, Сергей Иванович, их понимать надо.

Постаревшая жена Салтыкова Прасковья Юрьевна встретила мужа радушно:

— Что? Отвоевался наконец, Аника-воин?

— Кабы так, Парашенька. Вызвали для отчету.

— А что ж Ваню-то не привез?

— Совестно, мать, за собой сына таскать, чай, не кадет уж, полковник. На нем уж полк гренадерский, как его оставлять?

— Сам-то вон армию оставил, — ворчала жена за обедом. — А ребенку, вишь, нельзя.

— Нельзя, Парашенька, нельзя. Меня государыня востребовала. А армию Фермору велели передать.

— Но вот прошлый раз же присылал Ивана курьером. Можно было?

— Тогда он в адъютантах обретался, а ныне командир полка. Разница?

— Не назначал бы на полк.

— Как можно, как можно, мать? Командир полка пал в бою, солдата не поставишь, а тут Иван под рукой.

— Вот-вот, чтоб еще и Ваню убили.

— Что делать, Парашенька, на то мы военные, знали, на что шли. А убивают не всякого ж.

Как мог утешал Петр Семенович супругу, пенявшую ему за сына, в душе разделяя ее беспокойство и сочувствуя ей.

На следующий день, одевшись в парадную форму с кавалериями, явился Салтыков к канцлеру Воронцову. В приемной сидели просители, но адъютант канцлера, увидев фельдмаршала, вскочил, щелкнул каблуками:

— Айн момент! — и исчез за дверью, ведущей в кабинет канцлера, и почти сразу же распахнул золоченые створки, провозгласив на всю приемную торжественно:

— Их сиятельство фельдмаршал и кавалер Петр Семенович Салтыков.

Воронцов поднялся навстречу такому гостю:

— Петр Семенович, дорогой. Я рад приветствовать славного героя Кунерсдорфской баталии.

Он обнял фельдмаршала, трижды приложился своими холеными бакенбардами к выбритым ланитам графа.

— Жаль, опоздал, Петр Семенович. Тут такие торжества у нас были в честь твоей победы, такие фейерверки, пожалуй, нисколь не хуже петровских. Сама государыня так велела.

— Извините, Михаил Илларионович, не до торжеств мне было. Армию на зимние квартиры определял, госпитали устраивал, ремонт телегам, пушкам налаживал. Голова кругом шла.

— Голова кругом, однако прислал-таки свои виды на следующую кампанию.

— А как же, чай, война не кончилась.

— Вот мы и решили позвать тебя. Ее величество велела, зовите, мол, фельдмаршала, ему все исполнять придется, с ним и составляйте план. Мы зовем, а тебя нет все.

— Да меня задержали сравнительные испытания артиллерии.

— Знаем. Все это Петр Иванович затеял.

— Я догадался.

— Он с этим своим единорогом всем уши прожужжал, мол, ни у кого такой пушки нет. Надо, мол, чтоб враг не проведал ее секреты.

— Возни нам с этой его секретностью. Пушку закрывай, никого не подпускай. Надысь часовой поранил одного офицера, тот вздумал у секретной пушки малую нужду справить.

— И что же вы с ним сделали? — улыбаясь, спросил Воронцов.

— С кем?

— С солдатом, конечно?

— Пришлось благодарность выносить.

— Вот те раз. Он же офицера ранил, говоришь.

— А зачем к секретному орудию офицеру приспичило? Знал же, что секретное.

— А что, там действительно большой секрет?

— Да как сказать? У единорога коническая зарядная камера, это ускоряет заряжание, а при выстреле уменьшает рассеивание. Ну и к тому ж за счет облегчения лафета единорог более маневрен, чем старая пушка, а еще и прицел в виде диоптрии. А это повышает точность стрельбы.

— Ну что ж, это немало. Значит, Петр Иванович знал, что секретить. Ну бог с ним, с единорогом. Мы получили, Петр Семенович, ваш краткий план будущей кампании. Но он, как бы это сказать, похож на сказку: если пойдешь налево — погибнешь, если направо — пропадешь.

— Неужто поняли так? — Салтыков почесал нос.

— Ну вот смотрите, — Воронцов придвинул к себе бумагу. — Если, мол, пойдем направо, то есть в Померанию, то можно, посылая отряды, оголодить эту еще не тронутую страну, если пойдем влево, в сторону Силезии, то эти места совсем истощены. Очень уж коротко и, главное, без обоснований и боевых операций. Мы вас вызвали, чтоб вы представили план подробный, обстоятельный, с объяснением, почему так, а не по-другому. Ее величество велела, пусть, мол, распишет и объяснит. И сказала, что сама потом ознакомится и подпишет. Сколько вам надо, чтоб расписать все?

— Я думаю, недели достаточно.

— Хорошо. Через неделю соберем Конференцию, обсудим, а потом представим ее величеству. Вы с чем-то не согласны, Петр Семенович?

— Да нет. Как не согласиться с ее величеством. Но дело в том, Михаил Илларионович, что слишком подробный план опасен.

— Отчего же?

— Попав к прусскому королю, он дает ему возможность принять свои меры.

— Но как он к нему попадет? Помилуйте, Петр Семенович.

— Увы, попадает, ваше сиятельство. Король, как правило, знает каждый наш шаг. Я в этом убедился.

— Шпионы?

— Я полагаю, да.

— Может, поэтому вы и пишите или-или?

— Отчасти и поэтому. Вы знаете, отчего наш святой Александр Невский всегда побеждал?

— Отчего? Интересно.

— Оттого, Михаил Илларионович, что никому, даже близким дружинникам, не говорил о своих планах. А мы выносим на Конференцию, потом во дворец.

— Но, дорогой Петр Семенович, вы же не хотите сказать, что шпион среди членов Конференции или при дворе?

— Я этого не знаю, ваше сиятельство. Но мы слишком громко говорим об этом, а как вы знаете, и у стен есть уши.

— Ну и что ж вы предлагаете? Совсем не писать план?

— Отчего же? Я напишу подробно и обстоятельно, как просит ее величество, но на Конференции читать не буду, назову только основные возможные направления наших маршей.

— И опять: или-или?

— Раз вам так хочется, ваше сиятельство, считайте так: или-или.

Возвращался домой Салтыков не в лучшем расположении духа. Увы, не нравилось ему публичное обсуждение грядущей военной кампании, не нравилось. То, что принц был ярым поклонником короля Фридриха, ни для кого не было секретом.

«От него наверняка многое передается королю, — думал с горечью фельдмаршал. — А сам канцлер Воронцов? Он же кавалер прусского ордена Черного Орла и еще, говорят, имел от Фридриха приличный пенсион. За что это ему? Вот тут и ломай голову, кого больше остерегаться надо: принца или канцлера?»

Всю неделю Салтыков работал над планом, исписав около двадцати листов бумаги. После того сам перебеливал, стараясь четко выводить каждую букву, знал, что план будет читать императрица.

Конференция, как и договаривались с канцлером, состоялась в следующую среду.