Салтыков. Семи царей слуга - Сергей Мосияш

— Что?! — вскричал Фридрих, но, обернувшись, увидел, как все его солдаты бегут врассыпную, а позади них, сверкая саблями, несутся австрийские кирасиры.

Это Салтыков, уловив замешательство в стане противника, пустил на него всю тяжелую кавалерию Лаудона.

— Король в опасности! — кричал Притвиц, сзывая этим криком уцелевших гусар.

На Мюльберге, захваченном с утра пруссаками, накопилась пехота, предназначенная королем для атаки с фланга русских укреплений на Гросс-Шпицберге. Салтыков приказал открыть по Мюльбергу беглый огонь из единорогов картечью. Шуваловские пушки отличались еще и самой высокой скорострельностью — три-четыре выстрела в минуту.

И взревели единороги, засыпая Мюльберг смертоносным свинцом, где почти плечом к плечу стояли прусские солдаты и где промахнуться уже было невозможно.

В пять часов вечера армии у короля, в сущности, уже не было, она превратилась в бегущую, орущую толпу, охваченную безумием паники. Полностью исчезла дисциплина, никто никого не слушался, ни генералов, ни самого короля.

Ротмистру Притвицу с великим трудом удалось собрать вокруг короля около сорока гусар, усилиями которых посчастливилось сохранить жизнь монарху и не позволить казакам пленить его.

Ночью, когда погоня наконец отстала, возле измученного и угнетенного катастрофой Фридриха появились генералы и даже де Катт.

— Кто-нибудь может мне сказать, что осталось от моей армии?

Генералы переглянулись: мол, о какой армии он ведет речь?

И Финк решился:

— Увы, не более трех тысяч, ваше величество.

— И это все? Почти из пятидесяти тысяч — три?!

— Да, ваше величество. Немало погибло. Очень многие разбежались, воспользовавшись суматохой.

— Трусы! Мерзавцы! Старые шлюхи! — ругался Фридрих. — Бросить меня, своего короля. Подонки!

Отчасти прав был монарх. При столь долгой войне были потеряны лучшие солдаты и офицеры. И собиралось войско давно из людей случайных: пленных, преступников и даже убийц.

Отведя душу руганью по адресу разбежавшихся солдат, Фридрих, помолчав, сказал:

— Финк, я поручаю вам командование армией. Я болен. Можете идти, господа. Все распоряжения Финка исполняйте, как мои.

После ухода генералов с королем остались его секретарь и ротмистр Притвиц. Король взглянул исподлобья на ротмистра:

— Ты спас меня, Притвиц? Так?

— Так точно, ваше величество. Вы были в опасности.

— Прости, но у меня не поворачивается язык благодарить тебя за этот подвиг. Уж лучше б я остался на том поле, где лежат сейчас мои герои. Боже мой, ведь все так прекрасно началось. Где, где перехитрил меня этот Салтыков? Где эта «курочка» обманула меня?

Ротмистр и секретарь молчали, не смея осуждать даже поверженного монарха.

— Де Катт, — наконец спохватился король.

— Я слушаю, ваше величество.

— Немедленно напиши в Берлин Финкинштейну о нашем несчастье и что русские идут на Берлин. Пусть вывозит все ценное и спасает мою семью. И дай мне бумагу, я сам напишу брату.

«Милый Генрих, — писал Фридрих. — Я не переживу этого поражения. Последствия этого дела ужаснее, нежели оно само. У меня нет средств к спасению… Мне кажется, все погибло… Я не переживу потери моей родины. Прощай навсегда».

Велев Притвицу отправить пакеты в Берлин и в Минден Генриху с кем-то из гусар, король пожелал остаться один.

Ротмистр уже на улице шепнул де Катту:

— Я бы вам советовал вернуться назад.

— Почему?

— Не нравится мне настроение короля, как бы он не совершил… В общем, ворочайтесь и постарайтесь убрать от него подальше пистолеты.

— Неужели это возможно?

— В его положении все возможно. Ступайте, де Катт. Я распоряжусь пакетами.

Казаки, преследовавшие разбегавшихся пруссаков, возвращались уже за полночь. В лагере еще горели костры, по полю бродили огоньки — лекари с солдатами искали раненых. Но многие уже спали, стомленные тяжелым ратным днем.

У шатра Салтыкова теплился костерок, поддерживаемый денщиком, но сам главнокомандующий спал в шатре на жесткой волосяной попоне.

Лишь лекарям да санитарам предстояла бессонная ночь.

Полковник Краснощеков подъехал к шатру Салтыкова, спросил денщика:

— Почивает сам-то?

— Почивает, — отвечал Прохор. — Уморился.

— Небось уморишся, — сказал Краснощеков. — Вот передай утром ему сумку какого-то офицера прусского, а может, и генерала. Авось пригодится.

— Далеко ли гнали? — спросил Прохор, принимая кожаную сумку.

— Да верст пятнадцать, пока кони могли.

— Короля не пристигли?

— Да нет. Ушел, змей.

— Жаль.

— Знамо, жаль. Може, в Берлине пристигнем.

Сообщение о «преславной победе» при Франкфурте императрица Елизавета Петровна получила в Петергофе и тут же велела подать карету и помчалась в столицу.

Там сын главнокомандующего полковник Салтыков вручил ей реляцию, написанную собственноручно Петром Семеновичем.

Реляция занимала несколько страниц и обстоятельно повествовала о всех перипетиях во время боя, а главное, об особо отличившихся командирах.

Императрица внимательно читала донесение, изредка лишь восклицая:

— Ай молодец князь Волконский!.. Ай умница Вильбуа!.. А Фермор-то, Фермор…

Закончив чтение, она отложила листы, взглянула на канцлера Воронцова:

— Мы не ошиблись в выборе, Михаил Илларионович. Пожалуйста, заготовьте указ о производстве Салтыкова в фельдмаршалы, Голицына в полные генералы, Волконского в генерал-поручики, Румянцеву и другим генералам всем ордена Александра Невского.

— Может быть, отлить медаль в честь этого события, ваше величество? Как ваш отец делал в таких случаях. Тогда б можно было всех отметить.

— Да, да, — обрадовалась императрица. — Спасибо, что подсказали, Михаил Илларионович. Обязательно медаль и всем, всем участникам баталии.

— Что прикажете изобразить на ней, ваше величество?

— Ну это сами решайте, граф. Неужто мне и по таким мелочам голову ломать.

— Я бы предложил, ваше величество, на лицевой стороне ваш профиль, а на оборотной — нашего воина-победителя и надпись: «Победителю над пруссаками».

— Вот и прекрасно, делайте так. И еще, Михаил Илларионович, ныне ж в церкви Зимнего дворца отправить благодарственный молебен при пальбе всех адмиралтейских и крепостных пушек, чтоб было так, как и при батюшке, царствие ему небесное, — перекрестилась императрица и наконец обратила внимание на безмолвно стоящего полковника Салтыкова: — Что, сынок, небось рад за отца? А?

— Очень рад, ваше величество.

— Вот его пример тебе в науку.

— Истина ваша, ваше величество.

— Чтоб был в церкви, вместе поблагодарим Бога за преславную викторию. — Императрица ласково тронула щеку полковника мягкой ладонью. — Ступай, сынок.

Иван Петрович вышел от императрицы с головокружением от свалившегося на него счастья — лицезреть, говорить и даже осязать на щеке монаршую длань. Кому выпадает такое в жизни?

15. Спасение Фридриха

— Я бы на месте главнокомандующего пошел сейчас на Берлин, — сказал Фермору его генеральный дежурный, вызвав улыбку у генерала.

— Может, ты и прав, сынок, — вздохнул Фермор. — Но почему именно мы должны гнать врага? А где же наши союзники? Мы в течение одного месяца, точнее, даже трех недель выиграли два таких сражения — Пальцигское и Кунерсдорфское. Пора, наверно, и австрийцам что-то сделать для общего дела.

— Но этим мы даем Фридриху передышку, и я уверен, он ей воспользуется в полную меру.

Подполковник Суворов был прав. Но где, когда, какой генералитет слушал подполковников?

Секретарь короля де Катт ни на секунду не покидал своего повелителя, и даже ночью, когда они укладывались спать, он подолгу прислушивался к дыханию короля.

Пистолеты, как и советовал Притвиц, де Катт спрятал под свою постель, хотя на них спать было и не очень удобно, но всякий раз, укладываясь, щупал: все ли на месте. Но он знал, что у Фридриха во внутреннем кармане есть яд, и поэтому любой шорох на ложе короля мгновенно будил секретаря, прогонял сон.

— Ваше величество, я здесь, — напоминал де Катт. — Чем могу?

— Спи, — бормотал недовольно король.

Днем де Катт наблюдал за каждым движением короля: не полезет ли он за пазуху за злосчастным пузырьком? И писал министру Финкинштейну: «Его Величество находится в унынии, которое не может не вызвать бесконечного огорчения в тех, кто имеет честь быть к нему приближенным… Положение дел признается почти отчаянным, и сообразно с этим все и поступают».

Каждое утро, едва проснувшись, Фридрих спрашивал:

— Ну как? Идут?

Получив ответ, что враг все еще находится на Кунерсдорфском поле, Фридрих удивленно пожимал плечами: