На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

В это же время на его имя пришла бандероль от Теодора. Он посылал учебники и писал, что положение его дочери в университете весьма критическое, экзамены удалось перенести с большим трудом, о стыде же, который ему пришлось испытать, и о ненормальных отношениях с Елицей и говорить не хотелось. В довершение всего они с Милкой боятся, что Елица совершит очередную глупость, не явится на экзамены, и это будет роковая ошибка… Критическое положение, ненормальные отношения, роковая ошибка… — повторил про себя Нягол. Что за переживания, что за вопли?

Обедали вдвоем в полном молчании — такого с ними еще не случалось. Поев, Нягол приказал: «Принеси сигареты!» Елица удивилась и его тону, и самой просьбе — после ранения дядя не прикасался к сигаретам. И тут ее как молнией поразило: дядя узнал о грехе отца!

Первые слова Нягола только подлили масла в огонь:

— Сядь.

Нягол долго выбирал сигарету, чего она раньше за ним не замечала, потом размял ее между пальцами, понюхал, прикурил от зажигалки, вспыхнувшей, огненной лаской, глубоко затянулся. Елица ждала. Наконец из его уст вырвалась плотная струйка дыма, и Елица смотрела, как она превращается в густое облачко. Она не знала, что в это мгновение у отвыкшего от сигарет Нягола закружилась голова, будто он вот-вот потеряет сознание.

— Будем говорить откровенно, — начал он наконец. — Откуда у вас в доме эта вражда?

Елица побледнела: конец, он все знает! Она облокотилась на стол, собираясь с силами.

— Дядя, извини меня, но пусть это останется нашим личным делом.

— Я тебе не опекун, но должен сказать, что не понимаю вас.

— Ничего особенного. Война нервов.

Нягол наблюдал за ней сквозь дымовую завесу., Этот зверек о чем-то умалчивает, это чувствовалось.

— Отец у тебя человек спокойный, мать — тоже. Насколько я тебя знаю, и ты умеешь владеть собой. Что же это за войны и что за нервы?

— Домашние, дядя.

— И это все?

— Да.

— И ты ничего не скрываешь? — понизил голос Нягол.

Елица не дрогнула.

— Нет, дядя.

Нягол откашлялся.

— Тогда послушай и постарайся понять меня правильно. Мы будем вместе столько, сколько ты пожелаешь — ты знаешь, что мне это приятно… Но с отцом и матерью ты должна помириться, подать им руку, как и подобает дочери.

— Что я им такого сделала, что должна подавать руку?

Нягол вскипел:

— Послушай, Елица! Не смей так со мной говорить! Свои мелодрамы можешь разыгрывать в самодеятельности! Понятно?.. Да кто ты такая, чтобы отрекаться от отца с матерью?

Елица молчала, стиснув зубы.

— Ты что же, хочешь опозорить меня, навлечь дикие подозрения, — этого ты хочешь?

Елица почувствовала приступ дурноты. Только бы выдержать, только бы выдержать, повторяла она сама себе, он ничего не знает…

— Дядя, — простонала она, — бог мне свидетель, этого я хочу меньше всего… — Комната вдруг закружилась, оба они на мгновение оказались на потолке, потом все снова встало на место. — Поверь, это нервы… Папа и мама знают, что ты здесь ни при чем…

— Но подозревают меня, я же не слепой, вижу!

— Им стыдно перед тобой, дядя.

— Но это просто глупо, как ты не понимаешь!

Елица глубоко вздохнула, чтобы не дать комнате закружиться снова.

— Одно дело понимать, а другое…

Елица откинула голову, шрам на щеке угрожающе блеснул. Нягол спохватился: надо сменить тон, иначе она не выдержит.

— Ну хорошо, — сказал он примирительно, — понял. Понял, что вам нужно время. — Он ожесточен-, но смял сигарету в пепельнице. — Однако я требую, чтобы ты взяла себя в руки, а кроме того, выправила положение в университете.

Елица вздрогнула:

— При чем здесь это…

— А при том, что нужно получить образование.

— А если я его не получу?

— Будешь жалеть.

Елица ушла в себя, Нягол это понял по опущенным векам, безвольной позе и бессильно упавшим рукам. Тайное сияние осветило изнутри ее лицо, высветлило летний загар, придав ей неземную красоту, будто она вот-вот вознесется на небеса. Это была та, настоящая Елица, ради которой он был готов на все.

Она медленно открыла глаза. На него смотрела другая, нездешняя Елица, и перед нею его воля странным образом таяла.

— Зачем мне образование, дядя, — произнесла она, устремив взгляд куда-то вдаль, — если я все равно долго не протяну.

Нягол попытался было возразить, но у него сжалось сердце, он наклонился и неловко обнял Елицу.

— Глупышка ты моя, маленькая моя глупышка…

Вечером, убедившись, что Елица заснула, Нягол сварил себе кофе, принес и положил рядом особой сигареты и сел за стол. Достал заброшенные после ранения рукописи, полистал, задымил и погрузился в чтение.

Это была продолженная нынешней весной летопись, которую он начал когда-то, получив убежище у Мальо с Иванкой, потом снова начал и снова забросил после реабилитации. Наверное, он просидел за чтением долго, потому что потом насчитал в пепельнице пять окурков. Дверь была распахнута, со двора тянуло прохладой, доносился запах обмолоченных хлебов и свежей соломы — дыхание зрелости, постепенно теряющее тепло в ночном воздухе. Примерно в это время появлялся старый Гном, прошлой ночью он снова посетил Нягола и попросил сделать ему массаж, размять старые кости, застуженные еще в Средневековье…

Голова у Нягола опустилась, он вздрогнул и понял, что задремал. Он вышел на крыльцо, потянулся. Остывающая ночь окутала сном город и окрестности, земля и небо притихли в ожидании утра, которое уже делало разминку в далеких азиатских степях и весях. Давно умолк последний мотор, утихомирился последний кузнечик, и если бы не электрические гирлянды над городом и далекие светящиеся россыпи сел, можно было подумать, что мир вернулся на века назад, в те времена, когда природа и человек были связаны друг с другом, как мать с ребенком. Конечно, это наивная мысль, но сколько непреходящих истин кроется в неподдельной наивности…

Непреходящих? Все в этом мире преходяще, в том числе сам этот мир, и цена преходящему нередко ниже процентов, которые приходится выплачивать за него. Кто мог предвидеть последствия открытий, сделанных за два последних века? Ведь они в корне изменили бытие и сознание, выпустили на волю тысячелетние мечты, превратили их в хотение, геоцентризм обратили в эгоцентризм — и все это во имя человека. Более того, сбылось давнее стремление: мерой всех вещей воистину стал человек, который — увы — только часть этих вещей…

Колоссальное противоречие, подумал Нягол, вдыхая пахнущий спелостью воздух. Как оно разрешится —