На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А сейчас, Нягол, какую книгу пишешь, — услыхал он сквозь думы. — Небось, про житье-бытье?
Нет, эта Иванка просто рождена оракулом. И откуда ей знать, что гложет ему душу?
— Чтобы писать о житье-бытье, нужно иметь грехи, Иванка, большие, мотивированные грехи. А мои грехи — мелкие и бессмысленные, ненастоящие.
Нягол не заметил, как Елица поглядела на него как-то особенно.
— Э-э-э, Нягол, раз оно грех — все сгодится, — по-соломоновски рассудила Иванка. — Человек до мозга костей грешен. Манит его грех, вот что я тебе скажу.
Разговор перешел на домашние заботы, вспомнили, как мотыжили виноградник, Иванка не стерпела и оглядела их ладони, мягкие, как кошачьи лапы, особенно у Елицы.
— Ну как, летом будешь копать?
— Буду, — дерзко ответила Елица.
— Через три-четыре недели приезжайте собирать виноград, самый лучший отделим для Софии.
Нягол кивнул Елице, дескать, не следует раньше времени говорить о предстоящем отъезде в столицу. Он вспомнил о Диньо и решил промолчать и об этом — к чему тревожить людей раньше времени. Вспомнил и о Гроздане. Узнав о том, что Нягол был в селе, Гроздан, наверное, обидится, и правильно. Но с каким сердцем идти к нему в дом, о чем говорить с людьми, сидевшими за проклятым столом? Если быть до конца откровенным, то ему не сидится и здесь, в этом доме-обители.
Нягол нарушил свой зарок и закурил. В сущности, он и сам не знает, что с ним и куда ему хочется. Перед ним мелькнула Марга и тут же исчезла под руку с каким-то невысоким смуглым мужчиной. Появилась и Мина, он снова почувствовал у себя на лбу ее отчаянный поцелуй. Бабка, с которой он говорил нынче утром, разбередила своими расспросами старую рану и записала его во вдовцы. А может быть, так оно и есть? Хотя на самом деле она только поменяла местами Ее тень и живую Мину — гордую, изгнанную Мину.
Он тайком глянул на Елицу, разговаривавшую с Мальо. Знает она, что наделала, или не сознает? И какое решение было бы мудрее? В груди его поднялась нега, разлилась и потекла двумя отдельными ручьями.
Он не мог уже высидеть ни минуты. Встал, размялся, спросил Елицу, не хочет ли она пройтись до станции, он покажет ей тамошние места. Почувствовав его состояние или просто по привычке, Иванка тотчас сказала, что объявляет антракт, вовремя которого приготовит ужин.
Нягол и Елица пошли пыльной осенней дорогой, уходившей к железнодорожной станции, которая пряталась за мощными шарообразными кронами канадских тополей; над ними словно зеленые минареты торчали два-три обыкновенных нашенских тополя. Вокруг простиралось жнивье, перемежаемое небольшими, нелепо огражденными островками огородов. Вечер опускался теплый и безветренный, в воздухе носились обрывки паутины, по которым уже никогда не карабкаться их ловким ткачам.
Нягол взял Елицу под руку. Обычно это делала она, когда ощущала острую потребность в прикосновении. Елица чутьем поняла его порыв, и коснулась его, проявляя удивительный такт. Они были одни на дороге, на молчаливых пыльных деревьях не было птиц, тополя-минареты притягивали взор.
— Какое образование у тети Иванки? — спросила вдруг Елица.
— Восемь классов, а что?
— Ты их должен описать, дядя.
Нягол оглядел исподлобья волнистую от взгорков и ложбин равнину. Молчаливая окрестность показалась ему живым существом, которое дышит и размышляет о чем-то важном и вечном.
— Описать, говоришь… А если не смогу?
Елица остановилась:
— Ты шутишь!
Какие там шутки! Он уже не уверен, что справился бы, что нашел бы слова, за которыми откроется во всей своей наивной прелести бесконечная скромность и выносливость этих людей, их генетически обусловленная душевная чистота, безмолвная грусть природы, которая когда-нибудь воцарится над их могилами, а потом пройдет, как проходит внезапно налетевший ветер или летний дождь. Нет, тут не интеллигентская романтика и не старческое умиление перед нею. Речь идет о другом — о той безымянной тропке, которая на своем пути соприкасается с тысячами других троп, порой деликатно пересекает их и, наконец, вливается в общую дорогу болгарскую, растворяясь в ней без следа. А может, след остается?
Елице он сказал:
— Насчет своего ремесла я давно перестал шутить, разве ты не заметила?
Елица поправила туфлю.
— Нет, дядя, не заметила, — сказала она, явно недопоняв смысла его слов.
— Плохо, что я и сам до недавнего времени этого не замечал, — мрачно сказал Нягол, обуреваемый давними сомнениями в пережитом и сделанном. Как это случилось, с тоской спросил он себя, что я, не позволявший себе никаких компромиссов в жизни, допустил их в слове? Этот вопрос он задавал себе не впервые.
Ему вспомнился Гном. Что это говорил старик об осях небесных и земных, какое это имеет отношение к его собственному, няголовскому характеру, как будто твердому и честному, а в сущности, тайно зависящему от неспособности охватить во всей их глубине приливы и отливы жизни, весь этот священный хаос, который вечно ускользает от него? И что судит, чем пренебрегает в нем писатель — мыслью или чувствами, идеями или страстями? И зачем ему понадобилось отделять их друг от друга — ради удобства или ради выгоды? Ему стало зябко. Неужто правы Весо и иже с ним, которые пытаются ему вдолбить, что не худо бы ему снова впрячься в работу на общественной ниве? Неужто и впрямь его сердце остыло?
И вдруг он остановился на всем ходу: он вспомнил, что за все это сам называл себя провинциальным идальго… Провинциальный идальго?
Нет, старик, ты не только не провинциальный идальго, а самый настоящий столичный Санчо, изображающий Дон-Кихота, и пока это сходит тебе с рук. Пока…
— Мина! — тихо позвал Нягол, вздрогнул, смутился, и подхватив под руку нерасслышавшую Елицу, быстро пошел к станции. По обе стороны тропы тянулись заросли ежевики, колючей и злой, как завистливая мысль.
Они вышли на посыпанный мелким шлаком перрон. Желтое с зелеными балками здание станционного вокзала, похожего на гренадера, молчало. От путей пахло гудроном и горячим металлом. Рельсы выбегали из-за поворота, распрямляли двойной хребет и исчезали где-то внизу. Над станцией бесшумно трепетали листвой канадские тополя, а еще выше прядали ушами нашенские.
— Как тут странно, правда? — тихо сказала Елица.
— В это время нет поездов, поэтому.
И не успел Нягол произнести эти слова, как из-за поворота совершенно бесшумно, будто не касаясь рельсов, вывернула черная морда локомотива, потекли товарные вагоны и воздух наполнился грохотом, скрежетом и лязгом. Резкий гудок полоснул по низкому
