На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через несколько дней они садились в ночной поезд. Коридор спального вагона был обращен к городу, и Нягол долго смотрел на уходящие вдаль огни, на залитые лунным светом, будто глазурью, окрестности, отдельные деревья, мимо которых пролетал поезд. Трудное было лето, трудное и решающее в его судьбе. Он чуть было не погиб, отношения с братьями неожиданно осложнились, Марга покинула его, ушла и Мина. Остались они с Елицей, и может быть, так и должно быть.
Поезд наддал ходу и пролетел мимо сонной станции. Нягол успел увидеть и тополя, и желтые стены вокзала, и заросли ежевики и даже мелкий шлак на перроне. Сейчас они помчатся по речной долине на запад.
Он заглянул в купе к Елице, помог ей поднять багаж на полку, пожелал двум женщинам спокойной ночи и ушел к себе в колыхающуюся каморку, в которой оказался один. Уснуть, только бы уснуть, тогда можно дотянуть до Плевена. Но он не сомкнул глаз до утра, оглядывая каждую станцию.
Дома его ждало письмо от Маргариты. Он заметил его еще в почтовом ящике, но вскрыл только после обеда, когда Елица пошла к себе домой за вещами. По приезде они вдвоем взялись за уборку заброшенной квартиры, и к полудню мансарда сверкала чистотой. Перекусив на скорую руку, Елица приняла душ и поспешила домой, чтобы обернуться до прихода родителей. Хитруша, подумал Нягол, перебирая почту. Розовый конверт, брошенный Маргаритой прямо в ящик, он оставил на самый конец.
«Когда ты будешь читать эти строки, все будет решено, а может быть, и забыто. Сегодня я выхожу замуж… — Нягол поправил очки, перечитал последние слова и посмотрел на дату внизу — четырнадцатое августа.. — Завтра улетаю с мужем к нему на родину, в Италию. Он дирижер оперного театра, ему пятьдесят четыре года, разведен с женой, есть и дети. Мы познакомились на море. Мне кажется, что мы будем понимать друг друга.
Хотелось написать тебе большое спокойное письмо, а пришлось второпях черкнуть несколько строк. Только в Софии я узнала об ужасном несчастье, которое ты пережил. Чувствую себя виноватой, но не знаю, в чем. Мне сказали, что ты уже чувствуешь себя хорошо, что все, слава богу, позади…
Ты замечательный человек, Нягол, но с тобой очень трудно. Я знаю твой характер и спокойна за тебя. Ничего не вернуть назад, порой мне бывает невыносимо горько, но потом я отвлекаюсь и забываю. У меня много ангажементов, в Софии, вероятно, пробуду недолго.
Я жила с тобой трудно и хорошо. Мы с тобой жили…
Мне пора, меня ждут. До свидания.
Маргарита».
Ниже была приписка: «Замок на двери пришлось сменить, но не из-за тебя, это смешно, а потому что старый сломался. Мой адрес в Милане:…» Нетвердой рукой она написала латинскими буквами адрес мужа и добавила: «Хочется когда-нибудь увидеть твою рану».
Нягол пробежал глазами по строчкам, задержался на последних словах. Итальянца она не любит, подумал он. А я — осел.
Он налил себе водки и выпил, не закусывая. Честно говоря, в душе он не только не порвал с Маргаритой, — он ждал ее, особенно когда лежал в больнице. Если бы она тогда узнала о несчастье, наверняка примчалась бы и все между ними наладилось бы. Но жизнь рассудила иначе: словно жестокий режиссер поссорила их накануне этого несчастья и услала Марту за восемьдесят километров от него, в курортную суету, в самую гущу плотских удовольствий, в сладкий омут которых она бросилась в первый же день. Или в тот самый черный день, когда перед ним полыхнул огонек в жерле пистолета? Остальное — уже развязка: он переживал агонию в больнице, она — в объятиях итальянца, разделенные немногими километрами, защищенные собственной, самой надежной, гравитацией. Все прочее — последствия.
Ему стало больно. Сначала сдавило в груди, потом накатила волна слабости, которая схлынула к животу, что-то защипало в ране. Маргарите хотелось его увидеть — не коснуться, не поцеловать, а только увидеть.
Перед ним снова оказалась Мина, он снова почувствовал прикосновение ее влажных губ ко лбу. Не везет ему с женщинами — они бегут от него. Это его удивило: ему всегда казалось, что все наоборот, что это он их бросает из-за своего характера и ремесла. И ему вспомнился сон Елицы.
Будто Маргарита явилась в какой-то бар, где прислуживала беременная Елица, подкатила на белом лимузине, влюбленная в Композитора-иностранца, которого прогнал Дирижер. Трагикомедия, как в жизни. Но самое главное — сон оказался в руку: наверное, в это самое время Маргарита отдалась итальянцу из Милана, в это же самое время он прощался с жизнью в больнице и только Дирижер не знал, какой кровавый клубок распутывается здесь, в далекой южной стране, считанные недели после блестящего фестиваля в Зальцбурге. К кому, в сущности, он ревнует — к миланцу или к Дирижеру? Пожалуй, ни к кому, ревнует он только свою племянницу, таинственная и непонятная беременность которой его озадачила. Он уже ждал чего-то в этом роде, особенно после исповеди Елицы, ее внезапного приступа ревности к Мине. Не случайно она так разошлась после странного разговора, в котором приняли участие все трое. Елица ополчилась на мужчин, на мужчин вообще, и на того, к которому ее явно тянуло. Не только Теодор, но и я когда-нибудь ее потеряю, подумал он с грустью, буду куковать над рукописями, один на один с невысказанными вопросами. Эх, Нягол, вырвалось у него, сначала познай самого себя. Разберись, если можешь, в своем неоднозначном характере, задиристом, уже поросшим мхом лет и вроде бы мудрости, соизмерь напор своих желаний, высоту своей отваги болгарской, погляди на себя в зеркало времени: что сталось с твоим профилем, с твоим силуэтом, который все меньше совпадает с осанкой, куда подевались твои порывы, сменившиеся знанием, терпкие плоды которого ты уже по-стариковски сушишь впрок на компот?
Нягол оглядел старенькую мебель и отчетливо представил себе надвигающееся одиночество и немощь. Сел за письменный стол, рядом поставил бутылку с водкой, достал чистый лист. Рука его, немного поколебавшись, словно пошарив по листу, вывела букву М. Он отложил ручку и взялся за бутылку. Водка обожгла горло. Он снова взялся за ручку.
«Мина, — вывел он вместо «Маргарита», — в жизни пожилого
