На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тот день в дедовском доме оборвалась какая-то очень тонкая нить, связывавшая тех, кто в нем собрался, — это была нить перегоревшей жизни, которая в свою очередь дала жизнь трем мужчинам, вроде бы родным, братьям, а таким разным, особенно сегодня. Все трое были мальчиками, юношами, потом молодыми, а теперь зрелыми мужами, y которых за спиной осталась добрая половина жизни, их отношения были просты и естественны, как и положено между родными братьями, в жилах которых течет одна кровь, переживавшими в эти часы одно горе. Но она знала нечто такое, что замутняло эту чистоту и нарушало естественность; знал это и отец.
Глубокой ночью, наблюдая за пульсирующим огоньком сигареты, которую курил дядя, и, прислушиваясь к посапыванию матери в соседней комнате, она не выдержала и достала пожелтевший документ, в котором ее будущий отец отрекался от брата. Она уже приняла решение, и ничто не могло остановить ее: в эту ночь она оставит отчий дом и переселится к дяде на месяцы, на годы. Синеватые язычки, охватившие со всех сторон старую бумагу, довершили дело…
С тех пор прошли месяцы. Сначала она не думала о родителях или просто гнала от себя мысли о них. Они уехали на машине сокрушенные, виноватые, а она не испытывала к ним никакой жалости. Да, так и было. Потянулись долгие, однообразные дни, заботы ее были невелики, времени оставалось много, послеобеденные часы тянулись ужасно долго, а ночи были просто бесконечные: она с трудом засыпала, но с еще большим трудом отгоняла мысли об оставленном доме и одиноких родителях, которые вот так же, наверное, не спали сейчас, не зная, что сказать друг другу. Не слишком ли опрометчиво поступила она в ту ночь, все ли как следует обдумала? Этого она не знала, а заглядывать в будущее боялась. Здесь она чувствовала себя хорошо, днем была спокойна и даже радостна, с нетерпением ждала вечерней прогулки, ей нравилась оригинальность его мысли, спокойствие и уверенность, которые он излучал и которые умел вдохнуть в окружающих. Но приходила ночь, а вместе с нею бессонница, подспудное чувство вины и угрызения совести: имела ли она право выносить столь тяжкий приговор? И что будет дальше, как она будет жить без них обоих, до каких пор? В часы душевной смуты и сомнений всплывали воспоминания о простых, обыденных вещах, — о ее комнате, например, где все устроено и расставлено ее руками и где каждый предмет, каждая мелочь служили ей до недавнего времени, она привыкла к их силуэтам и цвету, к уюту, который они излучали, к тишине и удобству просторного дома, к вечерним хлопотам матери по дому, легким отцовским шагам…
Все это она перечеркнула и все свои чувства отдала дяде, но как он будет смотреть на это дальше, что скажет Маргарита, которая и без того ее ревнует? Разве случайно дядя, при всей своей доброте и, тактичности, расспрашивает о том, что происходит у них дома? И что может она ему ответить? А вдруг она превратится в навязчивое, неблагодарное существо, которое невразумительно мычит при каждой попытке завязать откровенный разговор? Дорогая Елица, говорила она себе, кажется, твоя гордость превысила свои права…
Елица еще немного отвела руку. Магнитофон выключился, дядя лежал рядом, не говоря ни слова, — наверное, заснул на солнышке. Она посмотрела на него в розовую щелочку под рукой. Нягол лежал с закрытыми глазами, дышал ровно, чуть реже обычного, на висках у него выступил пот… Нет, все коренным образом изменилось. Это ранение, эта преисподняя, из которой он выкарабкался из последних сил, — само провидение велело ей остаться, чтобы она могла быть рядом с ним сейчас, и еще долго потом. Она приподнялась на локтях, взволнованная внезапной мыслью. А может, это — веление судьбы, испытание, которое вместо отца должна пройти его дочь? Может быть, это и есть тот долгий путь, который они с отцом должны заново пройти навстречу друг другу, если такой путь вообще существует?..
Пришла Мина, нагруженная сумками, нужно было готовить, потом обедать, а там — сон, послеобеденный кофе и небольшая прогулка вдоль заброшенной железнодорожной ветки. Рельсы сняли несколько лет назад, получился пустынный проспект без единого деревца. На самой дороге еще виднелись следы шпал, напоминавшие позвоночник гигантского ужа, который растянулся во всю длину города и нашел в нем свою смерть. Долгое время сквозь залитый мазутом щебень не могла пробиться ни одна травинка, но постепенно природа взяла свое: первым явился пырей, а за ним и полевые цветы — одуванчики, лютики, колокольчики, какие-то особенные васильки, кое-где, словно юбочки маленьких фей, алели маки.
Наклон был плавный, приспособленный для исчезнувших поездов, так что идти было легко. В начале века, когда строили этот путь, его проложили над городом у самого леса, через пустыри и виноградники. Сейчас он делит пополам нагорную часть города, по обе его стороны тянутся новые кварталы, но с крутого ската видны всхолмленные, гудящие, светящиеся окнами центральные кварталы. Сам город изменился до неузнаваемости: исчезли мечети с минаретами — эти каменные ракеты ислама, не стало старых ремесленных и бедняцких слободок, базаров и торжищ, торговых улочек с постоялыми дворами, пивными и богатыми особняками. Лишь кое-где среди параллелепипедов и кубов из кирпича и бетона попадаются старинные дома, среди верб и тополей стоит, выпятив живот, точно беременная баба, старая мечеть, превращенная в музей, а по другую сторону оврага одиноким стариком мается средневековая башня с городскими курантами.
Нягол смотрел на крутые улицы, напоминавшие каменные осыпи; кое-где они расширялись, ручьями разбегаясь в разные стороны. Он прислушивался к подземному гулу. Чуть не половина городского населения каждую неделю
