Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон

– Ах вот оно как? Вот и отлично. А почему у тебя пластырь? Свастику не нужно заклеивать пластырем!

– Потому что там было… немножко крови.

– Кровь? Так пусть течет кровь!

Blut muß fließen[140]. Это было изречение самого громового божества. Но вместо того, чтобы всадить мне в лоб пулю, военный оттолкнул мою голову стволом, да так, что я упала с табурета.

– Встать!

Я неуклюже поднялась на ноги и дрожа встала посреди гостиной.

– Голову поднять!

Я попыталась встать прямо.

– Где теперь этот англичанин?

– Не… не знаю.

Он снова нацелил ствол на мой лоб.

– ГДЕ ОН?!

– Не зна…

Я услышала хлопок. Но это был не гром выстрела. Просто хлопок. Такой звук бывает, когда из мира вытаскивают затычку, и он сдувается, будто воздушный шарик. Вот такой хлопок.

– Скажи имя! Кто его прячет?

– Фройляйн… фройляйн Осингха.

– Фройляйн Осингха. Вот и отлично. Благодарим за сотрудничество. Хайль Гитлер!

Он щелкнул каблуками, быстро встал навытяжку и поднял правую руку вверх. Я щелкнула каблуками, быстро встала навытяжку и подняла вверх правую руку с кровавой свастикой и болтающимся пластырем.

– Хайль Гитлер!

Я все еще стояла, застыв в этой позе, когда они уехали и фрау вошла в комнату.

– Милое дитя!

Мое лицо было бледно как полотно, меня парализовало в этой позе: дрожащее дитя, отдавшееся пороку. И ни мне, ни ей не удалось опустить мою руку вниз. Так она и отвела меня в мою комнату с поднятой рукой, и я легла в кровать с замершим окровавленным нацистским приветствием и так и лежала до следующего полудня. «Паралич по причине шока», – заключил аптекарь. Дети время от времени входили ко мне и смотрели огромными молчаливыми глазами на эту странную болезнь, которая прошла только через два дня. Есть завтрак я была вынуждена одной рукой, зато мне не пришлось сидеть с поднятой рукой на уроках в школе, потому что занятия отменили из-за трагических событий: позже, в день моего допроса, пришли вести, что англичанина нашли в лодочном сарае на берегу с дочкой сапожника. Ее они застрелили, а его забрали с собой. Близняшек тоже забрали, но потом вернули; они сутулились из-за своих грудей сильнее, чем прежде. А вечером фройляйн Осингху нашли на ее заднем дворе, застывшую как мрамор в луже собственной крови.

Так я стала военной преступницей.

73

Невестки

2009

А сейчас я балуюсь компьютерными преступленьицами. Чтобы хоть как-то общаться со своими невестками.

В последний раз я видела кого-то из моей родни, когда Гвюдрун Марсибиль, дочь Халли, приезжала сюда ко мне перед прошлым Рождеством. Она оставила коробку конфет (которая до сих пор у меня хранится, правда, совсем пустая), а потом свалила в Австралию, где сейчас изучает туристический бизнес и занимается плаванием. Они веселятся в тамошних солнечных бассейнах – старые брейдафьордские моряцкие гены.

Моя семья начала вести себя по-настоящему невыносимо в середине девяностых, когда им, к сожалению, удалось убедить меня, что пациент, страдающий длительным отеком легких и хронической онкологией, должен быть окружен заботой в обществе засыпающих. К тому времени я оказалась фактически прикована к постели и была не в своем уме из-за не тех лекарств: я забывала закрывать краны, а пакеты с молоком ставила под кровать. Так что моих гостей часто встречал не слишком приятный запах. В конце концов Халли стал угрожать подать на меня в суд за злоупотребление не теми таблетками, а его Аврала повесила в спальне детектор дыма, который орал на меня с потолка, будто разгневанный бог, стоило мне только выпустить из ноздрей струйку. «Нельзя позволять ей курить в постели, еще дом спалит!» – слышала я, как она говорит в коридоре. Я подкупила соседского мальчика, чтоб он отсоединил этот детектор, но она была упряма как черт. Моя вредная привычка достигала все новых высот, когда я смолила под дикие завывания с потолка, и это были самые мои лучшие сигареты в те времена.

В конце концов я согласилась, сильно растроганная их скоропалительным интересом к своей матери/свекрови. Но я рассматривала это как временное жилище и всегда стремилась на улицу Скотхусвег, в родительский дом, где я жила после смерти мамы, наступившей осенью восемьдесят восьмого года. Конечно, я немедленно начала скучать по курению в постели и виду на покрытое толстым льдом Рейкьявикское Озеро, где нет длинных коридоров и общения с людьми. А они отвезли меня на Лейгараус[141] в некую «Тихую пристань», которая строит из себя медицинское учреждение, хотя на самом деле это просто такое место, куда иногда заглядывают врачи из Дома престарелых моряков (ДПМ). Итак, я попала в «Храпнисту»[142], вошла в заколдованную гору старости, и это при том, что мне еще и семидесяти не было! С тех пор Халли и Альва всегда весело приветствовали меня. Конечно же, они так все устроили вовсе не для меня, а для себя.

Ведь теперь они могли не беспокоиться так сильно о страухе: она была передана в холодные объятья системы.

Наверно, наше общество на то и существует.

Впрочем, Тоурдис Альва регулярно навещала меня, с масленой улыбкой и крошечными печеньями. Она порой бывает щедра и все время посылает мне сборники стихов своего дяди, «великого поэта», только мне редко удается их читать. В них всех одно и то же стихотворение про то, какой мир поверхностный и какой он сам глубокий. Я в этом не сомневаюсь, но лучше бы сей уважаемый поэт поделился своей глубиной с другими, вместо того чтоб просто кичиться ею.

И все же вовсе не благодаря сыновьям я нашла себе кров, когда несколько полугодий назад улизнула из дома престарелых. Целую неделю я в буквальном смысле колесила по проспектам на своей кровати, среди копоти и слякоти, в поисках жилья, а жилья все не находилось, пока одна добрая санитарка не вспомнила про свою сестру и ее гараж. Так я познакомилась с Гвюдйоуном и Доурой, которые отнеслись ко мне лучше, чем дети. Сам по себе гараж – неплохое жилье для престарелых. Все равно исландцы не держат в гаражах автомобили, а сваливают туда хлам, который не понадобится им в их великой гонке за временем, например, погнутые ветром каркасы от палаток, отслужившие газонокосилки и старых людей. Мне знакомы на просторах нашей столицы по крайней мере три таких современных сироты – такой «гаражный хлам», как я порой ради красного словца называю их.

Как я уже говорила, двое моих сыновей ни разу не удосужились зайти ко мне за те восемь лет, что я прожила в этом гараже, а третий лишь дважды заглядывал на короткое время. Но, разумеется, одна из причин их хронической неприходибельности – женщины: и я сама, и мои так называемые невестки.

Мои мальчики на самом деле выбрали себе одну и ту же женщину, один и тот же фасон, как говорится, и постарались выбрать настолько непохожую на свою мать, насколько вообще можно вообразить. Этот тип – настоящая исландская «деловая колбаса», с прямыми светлыми волосами, глубоко посаженными глазами и кучей всяких нервов. То есть быстро говорящая толстопятая баба, которая в машине красится, во время визита в больницу треплется по телефону, никогда не останавливается, но всегда идет куда-то или откуда-то говорит «Хай!», как циркулярка, и курит только, пока горит сигарета, а в остальное время она некурящая. Точно так же обстоит с похуданием, за которое они очертя голову принимаются в перерывах между едой.

Я порой задумывалась: а откуда пошел в нашей стране этот тип женщин, ведь я не припомню таких ни в довоенном Брейдафьорде, ни в Рейкьявике эпохи расцвета, пришедшейся на войну. Они называют себя «девочки», и это верно: до женщин они еще не доросли, ручаюсь чем угодно, никогда не носили длинных платьев, никогда не имели шубы или жемчужного ожерелья, не слушали оперу, не читали Лессинга, не сидели в поезде, не танцевали на палубе, пока не рухнут в объятья своего партнера по танго, так что они ведать не ведают, что такое настоящие джентльмены, и позволяют спать с собой кому попало, ведь наша страна находится в целых трех часах лету от всякой цивилизации. У нас в Исландии нет не только кавалерии, но и кавалеров. Хотя у нас и настоящих дам тоже нет.

Сама я трижды возвращалась домой после долгого житья за границей, и каждый раз меня называли на страницах желтой прессы «светской дамой» только за то, что я пользовалась мундштуком и угощала мужчин выпивкой. И каждый раз мне удавалось утопить этот штамп в бокале, ведь мне всегда было удобнее чувствовать себя как one of the boys[143]. Когда все женщины расходились по домам, а я оставалась с опившимися джина врачами и извергающими дым оптовиками, – тогда я чувствовала себя лучше всего. Тогда начинались истории, тогда начинались разговоры. На самом деле, когда ты дама – это убийственно скучно, гораздо веселее, когда ты – Герр А.