Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я потратила это время на то, чтоб удивиться, как такой молодой человек может быть моим сыном. Как у залежавшейся легочницы может быть тридцатилетний сын? Ах, мне тогда, наверно, было всего семьдесят с небольшим. Хотя врачи давали мне все девяносто. Прокопченное мясо всегда выглядит старее. Когда я родила Магги, я почти дотопала до сороковника. Уже, считай, вышла из детородного возраста, и меня предупреждали об огромном риске того, что ребенок родится умственно отсталым. Боюсь, он уже приблизился к этому на опасно короткое расстояние. Ах, скажи же что-нибудь, компьютерный ты котик!
«А где ты была?.. Ты здесь и была с тех самых пор, как…?»
«С прошлой осени. Помню, я смотрела про крушение самолета… ну, в смысле, про башни-близнецы, по телевизору, который стоял здесь».
«Да? И… что ты?..»
Я немного подождала и чуть-чуть похлопала глазами, но наконец произнесла:
«Магги, ты не умеешь заканчивать предложения».
«Да, я… Прости». – Он тяжко вздохнул, а потом сказал, преисполненный какой-то эдакой обществоведческой искренностью: – «Мне так плохо, мама».
«Мама?»
«Да, ты же… моя мама».
«Правда?»
«Прости».
«Я ничего не прощу тебе, Магнус Йоунссон. Где деньги?»
«Какие деньги?»
«Где сорок миллионов, которые вы с Рагнхейд выручили за Скотхусвег?»
«Мама, там не было сорока миллионов. От силы – двадцать. Квартира ушла за 63 миллиона».
«Разве? Мне риелтор другое говорил».
«Он тебе просто мозги пудрил».
«Ты хочешь сказать, что у меня мозги уже приходят в негодность?»
«Нет. Я просто знаю, что там были примерно двадцать миллионов, которые… которые мы… должны были приберечь для тебя».
«Приберечь для меня?!»
«Да, как мы и договаривались. Мама, эти деньги твои».
«Мои? А что же я тогда торчу в гараже, как древний ‘Форд’?»
«Ты можешь взять их когда угодно».
Тут я стиснула зубы – фальшивое с фальшивым – и прорычала сквозь них, так что каждое мое слово дрожало:
«Магнус, как по-твоему, почему я оказалась здесь?»
«Мама, успокойся. Мы храним эти деньги для тебя. Ты можешь взять их, когда захочешь».
«Где они?»
«Гм… точно не знаю. Этим занимается Рагга[151]».
«Рагга?»
«Да».
«И ты ей доверяешь?»
«Э-э… да, она…»
«Она отличная супруга, хорошая и замечательная?»
«Да-а…»
«Но ты развелся?»
«Что?»
«Ты от нее ушел?»
«Ушел?»
«Да, ты ведь не собираешься и дальше держаться за этот прелюбодейский союз?»
«Прелюбодейский?»
«Ах, прости, Магги, я недивная женщина. И уже на полпути в крематорий. Но я тебе говорю как старица: твоя Рагнхейд мягка в теле, да хочет в шерстке спать, как выражались у нас в Брейдафьорде».
Он сощурил глаза, словно моряк, готовящийся встретить девятый вал.
«Что… Что это означает?»
«А как у нее, родимой, вообще дела?»
«Да все нормально. Она стала немножко такая… в церковь часто ходит».
«В церковь?»
«Да-да, она вдруг начала каждое воскресенье ходить на службы».
«Да? Вот черт!»
«Да, как-то странно это все. Причем она никогда не ходит в одну и ту же церковь. В это воскресенье она ездила в Хапнафьорд, а в прошлое – в Мосфетльсбайр[152]».
Он покачал головой, снял очки, отер с них конденсат и надолго замолчал. А я в это время с хохотом носилась по задворкам мозга на внушительных пружинных башмаках – это было то еще зрелище.
«Да… – сказал он наконец и издал тяжкий стон. Его глаза прятались глубоко в нащечном жире на лице, будто две сверкающие изюминки, вдавленные в разбухшее тесто. – Она от меня ушла».
«Что ты говоришь? Ушла?»
«Да, или… и все-таки из дома съехал я».
«Она от тебя ушла, но из дома съехал ты? Она тебя выгнала?»
«Нет-нет. Я… Мне просто там было плохо, вот я… взял и уехал».
«Да-да, я об этом слышала. Что женщины уходят от мужей на кухню. Значит, ты сейчас один на улице? В какой-нибудь гостинице для алкашей? А дети где?»
«У нее. Но мне дают с ними видеться».
«Правда? Ничего себе, расщедрилась! А тот другой мужик к ней въехал?»
«Какой мужик?»
«Ну, тот бородатик. И где деньги?»
«Деньги?»
«Да. Ты же сказал, что они у нее?»
«Да? Ну, да. Но, мама, с ними ничего не случится. Они у нее на какой-то такой книжке, которую она…»
«Магнус! А вот сейчас я скажу ‘Стоп!’ Полный стоп, абсолютный, совершенный. Она оттяпала дом и у меня, и у ТЕБЯ. Но хоть машина у тебя осталась?»
«Э…»
«Машина у тебя осталась?»
«Нет, но я взял напрокат, и…»
«Да что она, в конце концов, за тварь окоростелая!.. А еще она кувыркалась в помещении для инвалидов с этим оголтелым… да, телом».
Эх, сейчас он смотрел на меня, как на лежачую больную, которая попросту несет бред. Это сопровождалось скулосводительным молчанием, которое было полно жизненных поражений и говорило: вот встретились два неудачника, единственное, чего они достигли в жизни, это обладать друг другом. Но и тут мы были неравны: мне удалось впустить его в мир, а ему до сих пор не удалось сжить меня со свету.
«А она каждый день приходит, эта… Нэнси?» – наконец спросил он.
«Да не волнуйся ты за меня».
«Мама, эти деньги твои. А лежат они на счете».
Я дала себе труд посмотреть на него долгим взглядом. А потом сказала неторопливо и спокойно:
«Магнус! Сюда никто не заходил… четырнадцать месяцев. Ни ты, ни Халли, ни Оули или ваши дети. Никто – с тех пор, как вы получили сбережения, которые я копила всю жизнь. Вы мне даже имэйла не прислали, не то чтоб по телефону позвонить, да… разве что Гвюдрун Марсибиль позвонила мне в мой день рождения. Как по-твоему, это?..»
Дальше я не смогла, потому что в голосе появились какая-то мочекислость, проклятая горечь и самообхныкиванье. В моих недрах до горячей воды копать надо глубоко, но когда водоносная жила отыскалась, брызнул фонтан.
«А у тебя есть имэйл, мама?» – спросил он с неподдельным удивлением.
«Конечно, у меня есть имэйл, – выпалила я. – У меня здесь есть сеть, я же сказала. Я всегда на связи, у меня компьютер! Что за дурь! Ты совсем не знаешь собственную мать… да и собственную жену тоже не знаешь! Ты ее уже побил?»
«Побил? – возмущенно фыркнул он, как будто был представителем новой формации мужчин, выведенной общими усилиями государства и СМИ, никогда не поднимающих руку на женщин. – Нет-нет, мы расстаемся по-хорошему».
«По-хорошему? А у нее между ног другой мужик?»
«Нет-нет, мама, другого там нет».
«Магнус, мне обидно думать, что мой сын – совсем придурок. Сейчас ты пойдешь домой, в твой собственный дом, и скажешь своей неутомимой женушке… пойти с тобой на зеленый лужок… да, где белая роса падает на листья…»
Я выдохлась. Он смотрел на меня так удивленно, что изюминки чуть вылезли из теста.
«Мне… мне надо будет ей прочитать этот стих?»
«Ах, лучше давай, я тебе его имя напишу. Ты скажешь, что у тебя есть улики и что ты пришел мстить за обиду. Что ты вне себя от гнева и требуешь обратно свой дом, машину и детей, а также сорок миллионов, принадлежащие твоей матери».
«Ты хочешь сказать – двадцать?»
Я записала настоящее имя Йоуна Наложника на обороте вскрытого конверта, который он принес с кухни, и протянула ему, словно самая кровожадная мать-подстрекательница эпохи викингов. Он прочитал, шевеля губами, а потом посмотрел на меня, словно страшащийся мечей сынок-теленок: мол, я правда должен его убить, мама? Его тон был просто несносным.
«А как… Откуда ты это знаешь, мама?»
«Кто лежит в сторонке – тот знает все».
Он больше ни о чем не спрашивал, просто сложил конверт пополам, будто свое достоинство, и спрятал в карман. Затем я наблюдала, как он нащупывает у себя за спиной куртку и наклоняется надо мной, обдавая меня сильным запахом улицы.
«Пока, мама».
Поцелуй у него получился неуклюжий – мне пришлось после этого вытереть щеку. А когда я увидела, как он идет к входной двери своей котопоходкой, я осознала, что в упор не понимаю, как это мне, убитой в хлам женщине, с печенью, как изюминка, и грудями, как варежки, удалось выродить из себя это стокилограммовое мужское тело. Для меня это было так же невероятно, как если бы засохшему кактусу сообщили, что у него сын – взрослый кенгуру. Он попрощался со мной с тоской в синих глазах, и больше от него, конечно же, не было ни слуху ни духу.
77
Вредительский прибор
2002
Его мать поступила весьма грубо и плохо все продумала. Ну а как я могла иначе? В собственной норе лисица кусается больно. Теперь он, горемычный, был совсем сломлен. Теперь он остался с гадкими фотографиями и еще более ужасными картинами воображения. Это все я знаю благодаря горькому опыту. И да, теперь он остался с женщиной в голове, чтобы в следующие годы было, с чего беситься. Ничто так не распаляет, как сердечные раны, – насколько я знаю эту жизнь, получив от нее такой удар по морде, как совокупления других людей.
