Вторая жизнь (Иллюстрации П. Зальцмана, Ю. Мингазитдинова) - Василий Ванюшин

Кажется, все готово к войне. Завтра — суд над Галактионовым. «И зачем эта игра в демократию! — подосадовал Фромм на порядки в Атлантии. — Но теперь недолго ждать. Как только объявят приговор — будет произведен испытательный взрыв на полигоне, подготовка там закончена. А затем это оружие обрушится на врага.

Новую бомбу сбросят ночью: удар в темноте усилит панику…

Фромм вызвал адъютанта.

— Все готово к панихиде по Брауну?

Адъютант доложил: все готово. Придет епископ, но сам он, по причине слабого здоровья, не сможет читать проповедь. Это сделает вместо него аббат Рабелиус.

Фромм подумал, что он поступил правильно, решив собрать всех генералов и офицеров не перед кремацией, а после похорон. Перед кремацией неизбежны слезливые слова прощания. Во время панихиды можно произнести совсем иного смысла речь. Он еще раз предупредил адъютанта: для генералов и офицеров — обязательна парадная форма. При желании они могут пригласить на панихиду своих жен.

— А невест? — спросил застенчиво адъютант: он сам имел невесту.

— Только невест, — погрозил пальцем Фромм. — Поймите мою мысль: я хочу, чтобы жены и невесты моих офицеров были подготовлены к возможному отъезду штаба, чтобы они не раскисли и не пали духом в случае несчастья, каковое может случиться во время войны с каждым из нас. Предупредите, чтобы не опаздывали…

Парадный зал, предназначенный для особо торжественных собраний, был приготовлен к панихиде. Сюда из кабинета Фромма перенесли знамена. В углу на столике — фотография Брауна в траурной рамке. Лампы в золоченых бра по стенам горели тускло, и внизу высокого зала стоял легкий полумрак.

Офицеры входили чинно, стараясь не стучать каблуками. Они, сбившись в кучки, разговаривали вполголоса. Дамы вели себя оживленнее. Они говорили про Юв Мэй, выражали сожаление, что так неожиданно и страшно рухнуло ее счастье, а в душе многие были довольны тем, что Мэй не суждено войти в офицерское общество. Но больше всего шло разговоров по поводу объявления, переданного по радио и телевидению: в одиннадцать часов телецентр сообщит что-то важное, сенсационное… «Неужели война! — беспокоила женщин мысль. — Однако почему телецентр, а не радио? К тому же, о таких вещах лучше всего известно штабу. А тут — вдруг панихида. Может быть, после нее Фромм и сообщит эту страшную новость?» Иные не верили в войну. «По телевидению передадут что-нибудь интересное, — говорили они. — Только бы не затянулась панихида». Впрочем здесь, в зале, стоял телевизор новейшей марки с огромным, в квадратный метр, экраном.

Приехали епископ, Рабелиус и с ними три монашко прислужницы. Епископ был бледен: в эти дни приходилось много работать. Не только личное приглашение главного маршала, но и важность события с далеко идущими последствиями убедили его в необходимости прибыть чд эту панихиду. Аббат кланялся во все стороны и особенно приветливо дамам.

Вошел маршал Фромм, при всех регалиях и с лентой через плечо, знаком высшей награды. Смолк шелест голосов. Фромм прошел вперед, за ним-епископ и Рабелиус. Аббат взошел на трибуну, положил перед собой евангелие. Он меньше всего говорил о Брауне, главной темой проповеди являлись «добрые дела», которые должно свершить святое воинство — защитники католической церкви и цивилизации. Основатель христианства Иисус Христос, богоматерь и апостол Петр — учредитель католической церкви свершили не только то, что могли свершить, но и много «сверхдолжных святых ДРЛ», так говорил Рабелиус. Этот «запас добрых дел» находится в распоряжении римского папы — преемника Петра, наместника Христа на земле. Папа имеет право через своих кардиналов, епископов и аббатов отпускать часть «добрых дел» верующим для искупления грехов и оплаты этих «добрых дел» ревностным служением церкви и подвигами на поле брани с крестом в одной руке и с оружием — в другой. Сейчас аббат Рабелиус по поручению присутствующего тут епископа, который на днях был принят самим папой в Ватикане, отпустил щедрую порцию «добрых дел», — высоко подняв крест, он благословил славное воинство во главе с Фроммом.

Затем говорил сам Фромм. Он отдал должное Брауну, вспоминал его честность, преданность и сообщил, что приказом командования имя капитана Брауна занесено навечно в штат Объединенного штаба, в список лучших, выдающихся борцов за свободный мир. Дальнейшие рассуждения Фромма о чрезвычайной опасности, о грядущих событиях, от которых нельзя отворачиваться, а должно идти смело им навстречу с верой в победу, показали, что главный маршал с большим усердием читал не библию, а речи Адольфа Гитлера. После слов, полных печального сожаления по поводу гибели Брауна, странно прозвучала тирада о жестокости борьбы, которая началась, — в ней не будет пощады не только врагу, но и тем, кто недостаточно тверд в борьбе. «Каждый будет взвешен, и тот, кто окажется легковесным, должен быть устранен», — выкрикнул он хорошо заученную фразу.

Офицеры слушали, вскинув головы и выдвинув подбородки, как будто стояли на смотру, а не на панихиде. Дамы испуганно переглядывались, чувствуя надвигающуюся опасность.

А Фромм, распаляясь, продолжал:

— Мы рождены и созданы для войны, и это должны знать же ны, связавшие с нами свою судьбу, им нужно быть твердыми. Мы выполним свой долг, мы готовы в любую минуту к этому. Вспомните слова: «В этой величайшей войне всех времен мы не можем ждать, пока провидение дарует нам победу…». Мы должны добыть эту победу.

Фромм говорил о неотвратимо надвигающейся грозе. Хотя по его уверениям, гроза эта смертельно ударит только по врагу, а здесь пройдет ласковым весенним дождем, после которого все зазеленеет и зацветет, многим, и особенно женщинам, стало не по себе. И когда главный маршал кончил речь, наступило долгое молчание. Правда, так и положено на панихиде, хотя то, что здесь было, ничуть не походило на панихиду.

Фромм и сам почувствовал, что слишком увлекся и его речь произвела скорее гнетущее нежели воодушевляющее впечатление. Он подошел к группе дам и с улыбкой сказал, что, к сожалению, сегодня он не может разрешить танцы. Все согласились: да, после панихиды танцы неуместны. Но можно посмотреть телевизор. Сегодня обещали в программе что-то выдающееся. Ровно в одиннадцать часов! Сейчас без пяти одиннадцать — домой уже не успеть. Фромм не верил рекламе, он лучше, чем кто-либо, знал, что в этот вечер ничего чрезвычайного не произошло и не должно произойти. Какая-нибудь легковесная сенсация для развлечения. Вот завтра — другое дело…

Фромм не мог не удовлетворить просьбы женщин. Чтобы казаться не только строгим и грозным, но и душевным, он изъявил желание вместе со всеми посмотреть телепередачу. Рабелиус сказал епископу о своем намерении остаться. Епископ тоже посчитал неудобным ехать одному, когда главный маршал оставался. Все расселись в креслах. Адъютант главного маршала занялся телевизором. В зале стило оживленнее. Послышался женский смех.

Офицеры, стуча, выходили курить. Рабелиус оказался один среди женщин, он чувствовал, что взгляды их устремлены на него; может быть, они любуются его тонким профилем? Возвращаясь, офицеры садились на свободные места, забыв о своих женах: было о чем поговорить вполголоса, обменяться мнениями.

Бравурная музыка заполнила просторный зал. От панихидного настроения не осталось и следа. Предчувствие чего-то радостного, грандиозного заставило отступить и рассеяться страху, вызванному выступлением Фромма. Вспыхнул квадрат экрана. Появилось прелестное личико Юв Мэй, грустное, и все же очаровательное. Юв сегодня ведет программу! Как будто ничего не случилось с ее женихом. Все идет как и прежде.

— Граждане великого города Атлансдама, — сказала Мэй взволнованным, чуть дрожащим голосом. Было видно, как она волнуется, как добела стиснуты руки — она хотела казаться обычной в своей роли диктора, но это ей не удавалось. — Сейчас перед вами… сейчас выступит… — она отвернулась и посмотрела влево, сказала еще два слова, очень неразборчиво, и исчезла с экрана.

Каждому в отдельности показалось, что она произнесла: «Капитан Браун». Но никто, в том числе и Фромм, не могли поверить в эту несуразность. «Это мне послышалось или Юв Мэй оговорилась: видимо, она сильно любила Брауна; если бредит им даже на работе», — примерно так подумал каждый из сидящих в зале, не решаясь, однако, заговорить об этом с соседом. Только кто-то невидимый в задних рядах, пользуясь тем, что экран закрывало туманом, начал рассуждать об ошибках дикторов, которые иной раз непроизвольно произносят слова логически противоречивые и не замечают этого: должно быть, слишком волнуются, сознавая, что выступают перед миллионами зрителей и слушателей.

Но вот экран просветлел. Из глубины его выдвинулась фигура человека, сидящего в кресле. Корпус его был откинут назад, на спинку кресла, голова опущена на грудь — казалось, человек спал. Когда фигура приблизилась, заполнив экран, стало видно, что человек одет в военную форму офицера.