1941. Время кровавых псов - Александр Золотько

— Кого ты берешь?

— Никиту, Костю. Всеволода возьму.

— И все? Не будет группы прикрытия? Десятка снайперов на крышах и пулемета в подвале не будет? — с иронией в голосе поинтересовался Евграф Павлович. — Надеешься, что даже если Данила будет один, у вас всех вместе хватит сил, чтобы взять его живым?

— Нет, не надеюсь. Вернее, я не надеюсь на нас всех, я надеюсь на самого Данилу и на Залесского.

— Отчего же такая надежда на Всеволода? Нет, он талантливый мальчик, который приобрел за последнее время некоторые полезные навыки, но мы с тобой понимаем, что до Данилы ему еще очень далеко… Напомни, сколько народу послали, чтобы взять его… или хотя бы убить в Орехово в двадцатом? И сколько осталось в живых?

— Пятнадцать человек из спецотряда. Семеро убитых и четверо раненых…

— И четверо бежавших с места схватки… — подхватил Евграф Павлович. — Так чем же тебе может помочь мальчик? Боюсь, что Даниле достаточно будет предложить мальчишке вернуться в родные времена, и он все бросит, все забудет…

— Очень может быть, — кивнул комиссар. — Но я делаю ставку на один психологический момент. И мою ставку поддерживает то, что произошло в подвале. Всеволод мог оставить своего противника в живых. Собственно, в этом и состояло испытание. Он мог, подготовка позволяла, просто обезоружить приговоренного. Но Всеволод предпочел…

— Задушить и сломать шею, — кивнул старик с брезгливым выражением лица. — И ты полагаешь, что это не было истерикой?

— Полагаю, что нет, — твердо сказал комиссар. — Он не бросился сгоряча, как в том поселке на немцев, не успев даже сообразить, зачем и что делает. Он имел выбор, в отличие от выстрела в блиндаже, где на размышление не оставалось времени. И это не было стрельбой в темноте, как тогда, когда он стрелял в пленных, вы же помните его рассказы, Евграф Павлович.

— Помню.

— Здесь все было немного иначе… И он даже не вспомнил о том, что нельзя изменять историю. Что каждое его действие может необратимо обрушить все… Даже в его пересказе история про бабочку и охотников на динозавра звучала впечатляюще.

— Насколько я помню, он спокойно рассказывал нам детали своего времени, какие-то подробности о неких компьютерах и мобильниках…

— Но здесь он убил. Изменил прошлое своего мира. И я уверен, что в дальнейшем…

— Хочешь сказать, что он уже стал частью нашего времени?

— Он еще этого не понял, не осознал, но внутри, я уверен, он уже сделал выбор. Он уже знает, что нужно обустраиваться здесь…

— А тебя самого не пугает то, что будущее…

— Какое будущее? — улыбнулся комиссар. — Разве существует какое-то будущее? Если мы признаем, что есть некое будущее, в котором я дожил до пятидесяти двух лет и умер от цирроза печени, то я в любом случае доживу до этого самого цирроза, даже если прямо сейчас пущу себе пулю в лоб? Не существует предопределения, есть свобода воли. Даже греки полагали, что атомы могут сворачивать со своего пути, обеспечивая тем самым свободу воли каждому человеку. Почему я должен принимать к сведению то, что где-то когда-то кто-то считает, что мое будущее ему известно? Это не мое будущее, это его настоящее… И…

— И вдруг окажется, что будущее… настоящее того же Всеволода является результатом твоих поступков, проявления твоей свободной воли и, кстати, его действий в прошлом. В его прошлом, а в нашем с тобой настоящем… Я в молодости изучал философию и логику, так что ты уж мне поверь, в изложенной Всеволодом схеме есть слишком много неясностей и вопросов… Так что уповать на это я бы тебе не советовал…

Комиссар достал из ящика стола коробку папирос, достал папиросу, медленно размял ее в пальцах, продул бумажный мундштук и сжал его зубами. Прикурил.

— Молчишь?

— Нет, просто зажигаю папиросу. И уповаю я не на философию и не на логику. А на человеческие слабости, на которые вы сами мне в юности и рекомендовали делать ставку. — Комиссар откинулся на спинку кресла и выпустил из ноздрей две струйки белого дыма. — Что бы вы почувствовали, оказавшись голым на дороге, да еще и в прошлом, Евграф Павлович?

— Вопрос поставлен некорректно…

— Согласен. Тогда по-другому. Что бы вы испытали по отношению к человеку, который вышвырнул вас в прошлое голым на дорогу?

— Ну, нежной любви к нему я бы точно не почувствовал, — ответил Евграф Павлович. — А что?

— А ведь Данила его не просто сунул в прошлое, он его еще и поставил в весьма непростое положение там, возле моста. Всеволод на самом деле мог умереть. Будь он чуть менее похож на… — Комиссар стряхнул пепел с папиросы в пепельницу и снова глубоко затянулся. — В общем, Данила сделал все, чтобы мальчик почувствовал себя слабым, беззащитным. Козявкой перед громадой обстоятельств.

— Так, — кивнул старик.

— А мы с вами сделали так, что он почувствовал себя сильным. Мы сделали его сильным, если вдуматься…

— И это заставит его выстрелить в спину Даниле?

— Это заставит его как-то поступить. Не принять тупо волю Орлова, а принять какое-то решение, которое будет основываться на собственных эмоциях…

— А Орлов может видеть сквозь время… — сказал Евграф Павлович. — И все это давно принял к сведению… И что?

— Ничего. Я должен что-то делать. Я должен выстроить хоть какой-то план… Иначе можно просто сидеть и ждать, даже не отправляясь в Москву. Можно было вообще пристрелить Всеволода и забыть о том, что он вообще был на свете. А буде Орлов явится к нам на рандеву, то и его… привести в исполнение приговор девятнадцатого года, двадцатого и двадцать первого… Посоветуете поступить так?

— Не знаю, — после длинной паузы произнес Евграф Павлович. — Не знаю… По тому, что и как уже сделал Орлов, похоже, что нет у него особых уверенности и могущества. Или мы просто не можем понять… просто не хватает информации для построения полноценной гипотезы. И нам остается…

— И нам остается ехать этой ночью в Москву, к вам, и ждать…

Севка проснулся около полуночи. Он бы еще спал, но Костя вошел в комнату, включил верхний свет и тронул Севку за плечо.

— В задницу, — не открывая глаз, сказал тот.

— В машину, — возразил Костя. — И в Москву… Тебе нравится Москва? Мне — очень. Все никак не могу к ней привыкнуть…

— Что так? Ты разве не в Москве живешь? Жил до войны?

— Нет, конечно… Средняя Азия, Дальний Восток… К Москве попал уже перед самой войной… Ты вставай, времени совсем нет.

Севка сел, свесив ноги на пол, медленно открыл глаза. Голова гудела, за правым ухом пульсировала боль. Севка осторожно пощупал рукой. Шишка. Небольшая, но вполне серьезная.

— Это кто меня? — спросил Севка.

— Никита, а что?

— Ничего, — сказал Севка, вставая. — Форма одежды?

— Чистое, красивое, с орденом, портупеей и кобурой. И у тебя есть на переодевание пять минут.

— А иначе? — спросил Севка, собираясь отыграться хоть так, словесно. — Меня расстреляют?

— Зачем? Тебя вырубят, стреножат, сунут в машину… — лениво перечислил Костя. — Тебе нужны лишние хлопоты? А кроме того, Евгений Афанасьевич просил передать, что твоя учеба закончена и пора прекратить строить из себя гимназистку и приниматься за работу. Со всеми вытекающими…

— Какими именно?

— Денежное содержание, например… Или расстрел за невыполнение. В общем, служба.

— А я присягал независимой Украине, — возразил Севка. — По закону…

— Ты присягу принесешь только через хрен знает сколько лет, Сева, — засмеялся Костя. — А расстрелять тебя могут хоть сегодня. Мне будет тебя жаль, но к дереву я тебя привяжу. Слезами умоюсь, а повязочку на глаза нахлобучу и буду стоять рядом, пока…

— И кто же меня пристрелит? — Севка встал и стащил с себя мятую, порезанную гимнастерку. — Никита?

— А пусть это будет для тебя приятным сюрпризом, если что. — Костя хлопнул Севку по плечу. — Ты одевайся, думай и через четыре с половиной минуты появись возле машины. Доступно?

— Более чем, — ответил Севка. — Более чем…

«Действительно, — подумал он, стаскивая сапоги и галифе, — какого хрена я выделываюсь? Решил умереть? Сбежать и попытаться где-то пристроиться, используя новые знания и умения?» Но эти новые знания как раз и подсказывают ему, что ни хрена не получится у него спрятаться. Да и зачем? Ради чего? У него есть… появилась работа. Крыша, если хотите, появилась, и не самая плохая, между прочим. Нет, добрый Евгений Афанасьевич, конечно, и на ноль помножить может, и на смерть послать, но это все равно будет не фронт и не лагерь где-нибудь за Уралом. За Уралом, конечно, будет безопаснее, но не в лагере же?

Севка надел чистую отутюженную форму, шинель. Затянул портупею. Протер рукавом орден на груди. Тут Красную Звезду еще носят на левой стороне груди, он при вручении чуть не поправил генерала. Вот было бы смеху…