История военного искусства - Ганс Дельбрюк

 У Прато еще сохранились средневековые укрепления - высокая тонкая стена. Попытку осаждающих взобраться на стену по лестницам обороняющиеся отразили. Испанцы располагали не более как двумя осадными орудиями, из которых одно к тому же разорвалось. Единственной уцелевшей пушкой они пробили брешь, или, по выражению одного источника, скорее окно, чем брешь, - дыру в стене в четыре метра шириной и в два высотой. Осаждающие уже терпели крайние лишения из-за недостатка продовольствия. Продержись Прато еще два дня, и испанцам пришлось бы отступить, и, может быть, во время отступления их войско развалилось бы. Вот эта-то крайняя нужда и принудила их отважиться штурмовать брешь. Брешь была мала и расположена настолько высоко, что к ней приходилось приставлять лестницы; к тому же ее можно было все время держать под огнем из-за расположенной позади нее стены. Но испанские аркебузиры подошли к самой стене и подвергли ее такому сильному обстрелу, что осажденные уже не решались выглядывать между зубцами стены, и, когда испанцы с несколькими прапорщиками во главе пошли на приступ, тосканские ополченцы обратились в бегство, и в полчаса город был взят.

 Тогда произошла ужасающая резня; дело не ограничилось только убийствами, изнасилованиями и грабежами. Оставшиеся в живых пленные, после того как они сами отдали все, что имели, в течение трех недель подвергались пыткам, дабы вынудить у живущих в других местах родственников выкуп за них. Флорентийцы жаловались испанскому главнокомандующему Кардоне на неслыханно высокий выкуп, который требовали испанцы. Последний признал сам требования чрезмерными, но заявил, что он бессилен против своих солдат.

 Падение Прато означало в то же время и конец Флорентийской республики. Она объявила свою готовность снова принять к себе Медичи, и в короткое время последние снова захватили в свои руки бразды правления.

 С республикой наступил конец и милиции.

 Гарнизон Прато состоял не менее чем из 3 000 милиционеров и 1 000 вооруженных граждан; все они знали что их ожидает в случае взятия испанцами города. Как же могло случиться, что если не из воинственного духа и не из патриотизма, так хотя бы чтобы спасти себя самих от самой ужасной участи, они не нашли в себе столько мужества и силы, чтобы защитить брешь? Ведь все-таки они представляли нечто большее, чем простое гражданское ополчение; у них были капитаны с известным военным опытом, и все же до некоторой степени они были обучены обращению с оружием и строю. Здесь повторилось то же, что имело место при великом переселении народов, когда богатейшие провинции с миллионами жителей отдавались в жертву нескольким тысячам германцев почти без сопротивления; когда город за городом рушился, объятый пламенем, просто потому, что это тешило диких варваров.

 Макиавелли изучал римское военное дело, но удивительно: решающего момента римской дисциплины он не приметил. Его постановлениями, лишавшими капитанов карательной власти и не допускавшими укоренения их авторитета среди ополченцев, дисциплина была вовсе исключена. В высшей степени интересно исходя из этого установить, почему Рим мог сделаться великой мастерской, где выковывалась власть, а попытка Флоренции достигнуть того же потерпела такое плачевное крушение. Город Рим не господствовал над своим крестьянством, а составлял с ним единое целое; крестьяне вместе с горожанами выбирали в комициях должностных лиц. И в Риме господствовало, как и во Флоренции, известное подозрительное чувство по отношению к магистратам; и в Риме не было единства командования войском; последнее было разделено между двумя консулами. Но от консулов и вниз господствовала железная власть, авторитет империума, опирающийся на религию и на авгурство. Строевое учение центуриона, подкрепляемое виноградной лозой центуриона, придавало римским ополченцам ту твердость, с которой они противостояли галлам и кимврам и которой не хватило милиции Макиавелли при защите бреши в Прато.

 У швейцарцев, ландскнехтов и испанцев тоже не имелось римской дисциплины. Но что все же делало их неодолимыми в пылу сражения - это длительная привычка держаться друг за друга и, наконец, воспитанное в них рядом побед доверие друг к другу.

 Макиавелли не сумел внушить своим ополченцам ни дисциплины, ни привитого войной воинского духа, и даже теоретически он не понял их ценности и значения. Но не будем его в этом укорять. В его представлении о народной армии заключалось провидение пророка. Создать такую народную армию в действительности было невозможно для Флорентийской республики в начале XVI столетия, ибо для этого недоставало необходимой базы в государственном устройстве; потребовались столетия для того, чтобы создать ту грубую и в то же время идеальную дисциплину, которая формует призванные народные массы в пригодные для войны части. Но поскольку Макиавелли связывал будущую пехоту с идеей римской государственности, он все же проявил верное ее предвидение.

 Ближе, чем сам Макиавелли, подошли к цели два его предшественника, от которых он и заимствовал известные идеи: это - кондотьер Вителли и Цезарь Борджиа, создавшие каждый на территории своих владений некоторое смешение наемного войска и милиции, что несомненно было гораздо лучше, чем чистая милиция флорентийца. Это можно объяснить тем, что ни Вителли, ни Борджиа были не идеалистами, а практиками - военными людьми; но прежде всего они были одновременно и полководцами и монархами на своей территории: им не приходилось бояться, как флорентийским буржуа из коллегии девяти или десяти, что, если их создание действительно удастся, оно в один прекрасный день сделается опасным для них самих; поэтому они не только сами искусственно не ослабляли военный авторитет, но вырабатывали его, как то вызывалось военными потребностями. Правда, и их создание было недолговечно, так как фундамент их собственного владычества не устоял против бурь тех времен.

 Организация, созданная Макиавелли для тосканской милиции, отнюдь не была безупречна; в такой же мере не удалось ему и создание лишенной противоречий, недвусмысленной теории стратегии. И здесь можно про него сказать, что он увидел проблему своей эпохи, и в высказанном им заключается нечто пророческое; он оказался не в состоянии создать законченную систему мышления.

 Переход от средневековья к новому времени характеризуется огромным увеличением средств ведения войны. Вместо немногих пехотинцев средневековых армий, вооруженных холодным оружием, появляются мощные боевые колонны, а техника огнестрельного оружия растет с каждой минутой. Можно было бы предполагать, что такое усиление средств войны приведет в стратегии к усилению стремления к скорейшему разрешению вопросов войны посредством сражения; и действительно, мы привели ряд грандиознейших картин сражений, разыгравшихся одно за другим на протяжении короткого времени. В средние века если принципиально понятия тактики и стратегии все же не должны быть отброшены, то говорить о них можно лишь в единичных, исключительных обстоятельствах особого напряжения, да и то - с большими ограничениями. Рыцарь - чересчур индивидуальная личность, чтобы подчиняться управлению, а вооружение его слишком односторонне, так что понятие тактики в данном случае почти неприменимо, а без тактики, в свою очередь, не бывает и стратегии.

 Новая пехота, с новым огнестрельным оружием крупного и мелкого калибра в соединении со старой тяжелой и легкой конницей допускает возможность множества комбинаций с изменением условий местности, возможностей атаки и обороны; этих комбинаций средневековье не знало. Уж не вступаем ли мы в эпоху, когда полководец, как некогда Александр или Цезарь, прямо шел к намеченной цели, сокрушая на своем пути всякое сопротивление и не успокаиваясь до тех пор, пока не навяжет противнику свою волю?

 Нет, дело обстоит не так. Уже в тех больших сражениях, к которым мы ближе присмотрелись, мы в заключение не раз отмечали, что победа разлеталась, как вспыхнувший фейерверк, не обусловливая существенных, длительных последствий. Всем этим сражениям присуще что-то удивительно случайное, неорганическое. Какую блестящую победу одержали французы при помощи ландскнехтов под Равенной (1512 г.), а не прошло и года, как они, не потерпев ни одного поражения, были вынуждены очистить Италию. Победа, имевшая самые крупные и длительные последствия, - победа имперцев при Павии, все же не была естественным, конечным плодом широко задуманного, хорошо проработанного стратегического плана, а являлась последним, крайним средством спасения в безнадежном, отчаянном положении; это отмечает сам Пескара: "Пошли мне Бог 100 лет войны и ни одного дня сражения, но здесь ничего другого не остается". Новые средства войны, повысив силу атаки, открыли и перед обороной новые возможности;