Золотая лихорадка - Николай Задорнов

– У них тут есть?

– Как же! Хороший народ! Пьяниц не любят, а сами искурятся, высохнут, кожа станет как пергамент… Ну, я поехал. Прощай, моя Катюша, прощай, сынок, Василь Егорыч… Ну, Васька, Васька. Тебе бы во флот! Туда больше идут такие белые, с русой головой. Ты бы был матрос? Дослужился бы… Вот были мы в Южной Америке. Я тебе расскажу когда-нибудь… Приезжай ко мне на китайский лагерь.

– А Калифорния? – спросил Вася.

– А вот она, – показал Федосеич обеими руками. – Это все я видел прежде. Еще хуже! Золотая лихорадка называется… Только там товару-у! И людей не жалеют! Там не промахнись. Дети сироты остались во Франции, сейчас их привезли в Калифорнию, стали ими торговать. И каждого запутают, если кто не варганит. И закон тут же есть, и порядок. Называется свобода, и все грабят.

– Почему же французы детей продали? Там ведь нет крепостного?

– Революция была. Люди поднялись на восстание, свергать власть и богатых. Их, видно, всех убили, восставших. Тоже ищут справедливость, не хотят удавки. Сирот много осталось. Их закупили и повезли в Америку.

– У нас на старых местах в помещичьих деревнях торговали детьми.

– Да, это верно. Мы как-то на свое не жалуемся, упускаем. Генерал был Муравьев, всегда говорил нам, мол, что вы всех хотите учить и просвещать – научат, мол, и без нас, сами учитесь, а то темней всех сами, а все лезем других спасать и учить… Дураки!

– Не велят думать про себя, – сказал Егор.

Он любил рассказы Федосеича и его приезды.

Утром Ксеня выдавала свежий хлеб из пекарни. Она слышала вчера, что у Кузнецовых о чем-то говорили, но подбежать послушать не могла, нельзя было бросить печь. Сегодня, когда Федосеич приехал за хлебом, она не смотрела на него, помня его нахальство.

Батрак Микешка возвратился на свой берег и шел у всех на виду, отколупывая по кусочку от красноватого поджаристого каравая и уписывая за обе щеки.

– Что, Микешка? – спросил его Сапогов.

– Хлеб! – ответил парень и показал краюху.

Микеха кивнул на дымившуюся трубу пекарни. Вырос он сиротой в городе, попал в батраки, ел всегда черный хлеб, а нынче ему дали свежий каравай и не попрекнули. Работал он в артели с Никитой, с Очкастым, Терешкой, Котяем Овчинниковым и сектантом Кораблевым. Отчисления обществу шли с каждого. Ни думал, ни гадал парень получить даром хлеб.

Микеха пришел в шахту, отломил кусок и дал Кораблеву. Сектант варил себе пищу отдельно от артели и ел отдельно.

– В рот не возьму хлеба этого! – сказал ему Кораблев.

Все покосились на изувера. Работник он был хороший, но его не любили.

– В блуде сын его живет… Блудный хлеб! – пояснил Кораблев. – Блуд!

– Егор сказал, чтобы приехали с мешком на артель.

«Они это затеяли не зря!» – подумал Никита.

С мешком хлеба на плече шагал Федосеич.

– Пойду Азию к хлебу на дрожжах приучать! – весело кивнул он артельщикам и зашагал медвежьими лапами старого моряка, временами прыгая с рытвины на рытвину.

– Выпить бы достать! – сказал ему Очкастый, стоя с лопатой.

– Это завсегда можно… Не вредит…

– Я, может, достану банчок спирту и приду.

– Приходи.

– У меня за тебя болит душа! Что же Егор тебя не берет в свою артель?

– Он звал… Сегодня еще звал…

– А что же ты?

– Я не хочу сам. Там дочь меня укорять будет, пить не даст.

– Конечно, она гордость имеет. А это, что же, сама живет, а бросила отца китайцам! Выгнала она тебя! А Егор тоже хорош. А все говорят, что справедливый…

– Да он-то честный… Китайцы мне долю выделили. Они со мной чужие, мне с ними жить не обидно. «Че, мол, старик, твоя спи?» – спросят. А мне все равно… А Егор меня спросил бы: че, мол, ты опять спишь? Пьяный напился? Я бы обиделся. А китайцы – они сами опиум курят.

– А когда же свадьба? – спросил Советник. – Или не будет?

Федосеич мутно смотрел на него и не отвечал. Он икнул.

Очкастый улыбнулся.

– Ну, я пошел, – сказал он. – Никита ждет!

Солнце заглянуло под травянистый навес и жарило прямо в лицо Федосеичу. Мошка роилась, и матрос ворочался, то закрываясь во сне старой рубахой, то ее сбрасывая, когда припекало.

Катя приехала и живо взялась за ведра. Разбудила отца и болтала с ним. Она собрала отцовское старье и пошла стирать. Все высохло быстро. Катя чинила его рубаху и говорила, что сошьет новую. Она купила ему на пиджак и на рубаху.

Пришли китайцы, и один из них, огромного роста и носатый, сказал Кате:

– Шибко красива!

У Федосеича сосало под ложечкой. Он вспомнил, что Очкастый обещал принести банку спирта. Ему казалось, что он уж неделю не пил, хотелось выпить совсем немного, так себе, побаловаться.

Китайцы поели рис и лапшу и разошлись. Катя сказала отцу, что пришьет новые пуговицы на куртку.

– Ну, заходи! – сказал вдруг отец.

Катя оглянулась. Широко улыбаясь, с ней поздоровался Славный Дяденька.

На миг только пожалел Федосеич, что дочь опять увидит отца своего пьяным.

Старик быстро захмелел.

Толстячок с мягкими руками все улыбался Кате. Лицо его как мятая подушка, казалось дряблым, тяжелые щеки в угрях кажутся дырявыми, как пемза. Когда он снимал очки, глаза оказывались мутными и колючими, немного навыкате, чего за очками не было заметно.

– Бывают разжалованные чиновники? – спросила Катя.

Толстяк затряс головой. Он поднял плечи и не знал, что ответить.

– Наверно, бывают!

– Купцы банкроты! – пробормотал Федосеич. – Офицеров разжалуют. Наверно, и у ярыг чин отбирают, если провиноватятся.

Федосеич свалился и быстро уснул. Катя укутала его. Повесила куртку, наставила над постелью отца легкий бязевый полог, подоткнула края под кошму, на которой он лежал.

– Посиди! – попросил Толстяк. – Ты доставляешь мне наслаждение своим присутствием…

Катя знала, что Очкастый умный человек и хороший рассказчик. От него много нового она слыхала. Он всегда приветливый и веселый.

Катя присела и захихикала от удовольствия. Она никогда и слов таких не слыхала.

Очкастый погладил ее по руке.

– Катюша! Какое у тебя красивое имя! Екатерина! Императорское имя!

– Большое спасибо вам! Ну, мне пора…

– Я тебя провожу! Я бы отсыпал тебе золота! Много золота!

Они вышли из ограды, окружавшей фанзу. Отойдя подальше, он встал на тропе, не пуская Катю.

– Катя! – воскликнул он.

На миг в уме Кати мелькнуло какое-то смутное подозрение. Она насупилась.

– Я тебе давно хочу сказать: старики Кузнецовы не такие люди, как ты думаешь. Если бы я был молод, я бы тебя свез в город, и ты жила бы у меня как царица, ходила бы в бархате и ела на серебре.

На нее сильно пахнуло водкой. Запах этот не был отвратительным для нее. Было в нем даже что-то родное, свое, привычное. Ей стало жаль Советника, он показался ей слабым и хвастливым.

– Пустите-ка, я пойду! – сказала она.

– Ну, что ты надулась? У тебя ведь скоро свадьба? Так уж лучше до твоей свадьбы приди ко мне и уйдешь с приданым! Я же знаю, ты хочешь поклонения себе! Ты ветреная девчонка! Конечно, Василий – сын президента! Сын! Но никто не узнает! Даже Камбала. А отец твой…

– Отец? – спросила она с удивлением.

Катя побежала.

Очкастый снял очки, громко хмыкнул, отхаркнул и закрыл лицо руками, потом он посмотрел ей вслед из-под ладони.

– Ну, что ты к ней вяжешься? – раздался из палатки густой бас Дяди.

– А что тебе?

– Я тебя спрошу «что»!

– С тех пор как ты перестал управлять прииском, ты все забыл! Ты только хочешь вернуть свое богатство и мчаться в Иркутск. Ты забываешь, кем ты был.

– Девка просватана, куда ты лезешь! Василий ее любит! А кто ты ей?

– Мне хочется сказать: «Ппрезидент! Ты умный. Так я твою невестку купил! Кто устоит в мире против золота?»

– Кому ты это говоришь?

Дядя был управителем частных приисков купца Фейгина на Лене и проворовался. Теперь он ждал из Иркутска своих друзей. Они должны были привезти игральные карты, лекарства и врачебные инструменты.

– Ты спишь и видишь, как бы отомстить Фейгину, – сказал Советник, – и уже не помнишь, что был когда-то мужчиной.

– Идиот! – ответил Дядя. – Иди лучше к Анфиске. Там твое место. Она тебя выпотрошит…

– Ты еще не знаешь, где мое место! – сказал Толстяк с пьяной заносчивостью.

Катя вернулась домой. Егор спросил:

– Советник был у отца?

Катя взглянула испуганно.

Многие люди, проникавшие на прииск, не правились Егору. У них было право рубить лес и мыть пески. Не было причины гнать их прочь, запретить им входить в общество. Он знал, что должен быть справедливым для всех. Он ждал, что вот-вот что-то может случиться. Но из городских многие были несчастны и сломлены жизнью. Егор пускал их, чтобы могли поправиться, опомниться и вернуться к привычной для них жизни с новыми силами.

ГЛАВА 11

Дуняша гнала лодку протоками, с силой толкаясь в илистое дно. Дочь охотника, выросшая на реке и в тайге, ходившая с отцом не раз на промысел, она не хуже любого мужика правила парусом и гребла. У нее глаз и чутье охотника. В лодке с собой бабьи наряды в сундучке, мешок из клеенки со всякой всячиной, корзина с едой, бутыль с медком и бочонок с квасом. Есть котелок и чайник, но всю дорогу Дуня ничего не варила и не ела горячего.