На своей земле - Сергей Воронин

Машина подпрыгивала на ухабах. Вещи от сильной тряски сползали, давили сундук, а сундук прижимал ноги к новым бортам машины. Плакал сынишка, протяжно, как голодная, ревела корова. А дождь шел не переставая, все сильнее, уже с громом, веселый, звенящий.

Часть четвертая

Дождь прошел. Выглянуло солнце, резко запахло зеленью. Вдоль дороги бурлил ручей, унося листья, темную хвою, сбитые ливнем с деревьев сухие ветки. От черных пашен поднималось марево. Кузьма тихо шел по обочине дороги. Он вымок до нитки. Волосы плоскими прямыми прядями прилипли ко лбу и вискам.

Уехал Щекотов! Что ж, в конце концов, этого даже следовало ожидать.

Солнце припекало сильней, от гимнастерки повалил пар. Ручей становился тоньше, спокойней. Напоенная водой земля стала тяжелой, вязкой. На участках звонко перекликались женщины, все они были мокрые, возбужденные. Жена Алексея Егорова окликнула Кузьму и, как молоденькая, перепрыгивая через борозды, подбежала к нему;

— Что это, никак Щекотовы проехали на машине?

— Щекотовы, — сухо ответил Кузьма. Он ждал, что еще скажет Егорова.

Она утерла концом мокрой косынки лицо и запросто сказала:

— Смотри-ка ты, и с ребенком не забоялся уехать! Куда ж это он, не иначе, домой?

— А уж это надо у него спросить.

— Бабыньки, а ведь верно Полинка сказала — Щекотов уехал! — закричала Егорова.

«Эка дура! — злясь, подумал Кузьма. — Ровно радость какую, сообщает».

Им овладело жгучее чувство ярости на Щекотова. Эх, если бы было на фронте, как бы он этого Щекотова повернул!

Шагая по участку, Кузьма чувствовал на себе взгляды колхозников. Что-то они думают? Винят ли Щекотова или, может, жалеют его?

Он прошел мимо Марии. С того дня, как приехал Петр, Кузьма ни словом не обмолвился с ней. Он видел: она избегает его, понимал, что ей, должно быть, неприятно встречаться с ним, и старался сам не попадаться ей на глаза, не разговаривать с нею. Он ничего не знал, что происходило в доме Хромовых. А там было не совсем ладно. Накануне вечером Петр во всеуслышание заявил, что уезжает. Поликарп Евстигнеевич только крякнул, сдерживая себя, чтобы не закричать на зятя. Пелагея Семеновна заахала, всполошилась, пригорюнилась. Мария, побледнев, вышла в свою комнату. Петр пошел за ней.

— Я знаю, что делаю, не беспокойсь…

В горнице было сумрачно. От фикуса падала на пол черная тень. В углу смутно выделялась темная кровать, и белая накидка на подушках казалась холодной, как снег. Мария сидела у маленького столика, убрав под стул ноги.

— Зря ты это, Петя, — говорила она. — Неплохо здесь будет тебе. Завтра же можно будет на правлении договориться, чтобы нам отдали щекотовский дом…

Петр шагал по комнате из угла в угол.

— Никак ты не можешь понять меня, — перебил он Марию, пересекая тень фикуса. — Я знаю, что делаю…

— Ой, Петр, не знаешь, — заглядывая ему снизу в глаза, проговорила Мария. — Разве здесь плохо? Ну, поживи… Ну, поживи хоть месяц, поработай в колхозе. И ты увидишь сам все.

— Брось, пустое это…

Мария заплакала. Сколько лет она ждала: вот приедет Петр, и начнут они жить, работать, помогая друг другу. Не сбылось… Чужим вернулся Петр.

Кто-то прошел возле нее. Мария подняла голову. Это был Кузьма. Гулко, словно сорвавшись, ударило сердце. Но у нее уже не было того неприязненного чувства к Кузьме, какое появилось в первые дни приезда мужа.

В обед было заседание правления. Сидели на берегу. Неподалеку раздавались визгливые голоса девчат, купавшихся в реке. Николай Субботкин нетерпеливо поглядывал на Кузьму. Ему хотелось идти туда, где была Груня. Он представлял себе, как она, робко приседая, входит в воду. Полинка, наверное, на нее брызгает. Груня кричит… Николай улыбнулся и потрогал верхнюю губу. У него опять отрастали усы. На этом настояла Груня, она никак не могла привыкнуть к безусому лицу Николая.

Кузьма говорил злым голосом. Никогда еще он не чувствовал себя так стесненно, как сейчас. Рядом сидела Мария. Он не смотрел на нее, но видел: вот она потянулась за желтым лютиком и, близко поднеся к губам, стала раздувать его венчик.

— Я сообщил в сельсовет и оттуда позвонил в райком партии, — раздражаясь и на Щекотова, и на себя, и на всё, что так нескладно получается в жизни, жестко говорил Кузьма. — Емельянов обещал приехать вечером. Вечером будет собрание. Ты что улыбаешься, Николай?

— Я ничего… — делая серьезное лицо, сказал Субботкин. — Слушаю.

Кузьма взглянул на тяжелые косы Марии, уложенные вокруг головы.

— Может, что скажете, Мария Поликарповна? — эти слова вырвались как-то сами собой; Он и не собирался ее спрашивать, но ему вдруг так захотелось услышать ее голос.

Она отбросила лютик.

— Мне кажется, надо еще объяснить людям, что завидовать Щекотову нечего. А то есть такие, что говорят: «на родину поехал».

Кузьма кивнул головой, соглашаясь с нею.

— И как это получается, государство дает деньги, расходуется, а они, как паразиты, ни с чем не считаются! — горячо воскликнул Никандр.

— А вот это сегодня и разъясним на собрании, — сказал Кузьма. — Значит, решено?

Субботкин вскочил на ноги и, улыбаясь, посмотрел на реку. Уж больно задорно смеялась Груня.

— Следующий вопрос, — сердито взглянув на него, продолжал Кузьма. — Я хочу поговорить насчет водоотводных канав. Слабо у нас это дело идет. По-моему, на эту работу надо поставить еще человек шесть. Из вашей бригады, Мария Поликарповна, я забираю пятерых.

Мария удивленно взглянула.

— У меня же завтра подкормка.

— Сейчас важнее канавы, — оказал Кузьма.

Начался спор. Никогда еще он не говорил с нею так резко и сухо, как теперь. Ей стало неприятно. «Неужто из-за личных отношений Кузьма ставит под удар опытный участок?»

— Напрасно вы настаиваете, — сказала она и с укором покачала головой.

— Не напрасно. Вы, значит, не понимаете, как важно успеть с канавами, — сказал Кузьма. Потом метнул сердитый взгляд на Субботкина. — Николай, в чем дело?

— Я с вами согласен, — торопливо нахмурил брови Субботкин, прислушиваясь к Груниному голосу.

— Ох, стоишь ты мне здоровья! Хоть бы свадьбу, что ли, играли скорей. Так вот, я прикидывал: нужно выбросить по меньшей мере тысячу кубометров земли. Где ж тут пятерым справиться, к тому же, если один из них все время по любимой страдает, — он кивнул головой на Николая. И вдруг покраснел, как будто выдал этими словами самого себя. Кузьма отвернулся, чтобы скрыть смущение, и стал глядеть на поля, словно что-то его там заинтересовало.

На полях было пусто. Только на огуречном участке важно, как приемщики, ходили грачи. На буграх придорожных канав ярко зеленела трава, местами ослепительно сверкали дождевые лужи.

— Значит, решено! Пятерых я снимаю с вашей бригады, — нахмурив брови, сказал Кузьма.

Мария не ответила.

— Тогда всё! — Он закрыл заседание.

Николай Субботкин кинулся к реке. Послышался визг, хохот.

— Уходи, уходи, тебе говорят! — кричала Настя.

Никандр засмеялся и, сбросив на ходу рубаху, побежал вслед за Николаем. Остались Кузьма и Мария. Удобная минута, чтобы разойтись, была упущена. Наступило неловкое молчание. Ветер лениво донес слабый запах молочая, покачал ольховые кусты и затих, не добежав до реки.

Мария медленно, не глядя на него, поднялась с земли. А он смотрел на нее, забыв обо всем, кроме своей любви к ней, ему хотелось взять Марию за руку, заглянуть в глаза и сказать… сказать… пусть она никогда его не полюбит, пусть никогда не повторится тот счастливый час на белой дороге, когда он единственный раз поцеловал ее, пусть никогда не сбудутся его мечты, и он не увидит ее рядом с собой, — пусть! — но не надо, чтобы она была такой чужой, чтобы избегала его, смотрела в сторону… Она взглянула на него.

— Что с вами, Мария Поликарповна? — встревоженно спросил Кузьма, заметив на ее глазах слезы.

Из кустов, звонко хохоча, выбежала Груня в белом с розовыми цветами платье. За ней гнался мокрый, в рубахе навыпуск и в трусах, Николай Субботкин.

Мария, не ответив, быстро ушла.

С некоторых пор жизнь Павла Клинова пошла не так, как раньше. В этом был повинен Костя.

Он не ушел из дому, но отцу с матерью пригрозил: если еще хоть раз провинятся перед колхозом, — уйдет. На Павла Клинова эта угроза мало подействовала — «не посмеет такую штуку отколоть», а Марфа пожалела сына. Тот день, когда Костя пропадал в лесу, глубоко запал в сердце, и позднее, когда все выяснилось про покражу и Костя, уронив голову на стол, плакал, она решила, только ради сына, работать получше. Она стала вовремя выходить на работу, старалась не отставать от других. Когда Костя нападал на отца, Марфа, чего раньше никогда не случалось с ней, молчала, не одергивала сына. Только на своем огороде Павел работал усердно. Здесь уж он никого не обманывал и все свободное от колхозной работы время торчал на огороде.