На своей земле - Сергей Воронин

— Трудно с ним, — сказал Кузьма, — он уже несколько дней не выходит на работу…

— Тем более надо тебе разобраться с ним, — твердо сказал Емельянов, — а то что же получается: дошло до того, что Щекотов грозится уехать из твоего колхоза. Это никуда не годится… В передовом колхозе должны все люди быть с передовым сознанием. Значит, надо воспитывать людей. Провалом в твоей работе буду считать отъезд Щекотова. Партия, правительство, товарищ Сталин поставили перед нами большую задачу — освоение Карельского перешейка, — и чтобы ее успешно решить, надо много заниматься воспитанием людей.

Кузьма стремительно спускался по каменной лестнице. Он был возбужден. Еще бы! Беседа в райкоме окрылила, придала столько силы, что хотелось работать, работать и работать. И до сегодняшнего дня многое было ясно, но теперь он еще больше поверит в людей и полюбит их и, конечно, со Щекотовым наладит отношения.

Выйдя на улицу, Кузьма оглянулся. Землю щедро обогревало солнце, и ему показалось, что с тех пор, как он вошел в здание райкома и вот стоит теперь, что-то произошло в мире. Как будто стало просторнее небо, ярче светит солнце, быстрее снуют люди и даже сам воздух наполнен чем-то необычайно легким и радующим кровь. Из-за угла послышалась барабанная дробь, и немного спустя на площадь вышел пионерский отряд. Впереди важно вышагивал маленький, краснолицый барабанщик, и Кузьма почувствовал по его напряженному лицу, что самое главное для него, это чтобы не сбиться с ритма. А из сада восхищенно и завистливо смотрели малыши; некоторые из них пытались выбежать на площадь и шагать в ногу с пионерами, но их цепко держали матери, и они плакали толстыми обиженными голосами. Кузьма рассмеялся и, легко шагая, направился в райисполком. Анурьев дал ему записку в райпотребсоюз. На базе райпотребсоюза Кузьма выписал для Лапушкиной муку, крупу, сахар, детское белье, две пары ботинок, мануфактуру. Нагрузившись свертками, он торопливо пошел в Дом приезжих. Ему теперь хотелось только одного — поскорее вернуться в колхоз. Казалось, что он не был дома, по крайней мере, неделю.

Он шел по улицам городка и удивлялся. Как все же быстро налаживается жизнь: дома обросли лесами, по улицам снуют грузовики, открылись магазины, чайные, парикмахерские, говорит радио, со станции доносятся зычные гудки паровозов.

Первый, кого он увидел в Доме приезжих, был Костя Кликов. Он сидел в прихожей и пил из жестяной кружки чай. Увидев председателя колхоза. Костя виновато улыбнулся:

— Опоздал я, Кузьма Иваныч… прибежал в райком партии, а мне сказали, что вы только ушли. А куда, и сами не знают. Прибежал сюда. Вот и жду. Мне сказали, что мешок-то ваш еще здесь…

— Зачем ты пришел?

— Никандр послал… Я теперь не знаю, что и будет…

— Случилось что-нибудь? — тревожно спросил Кузьма.

— Да нет, такого ничего не случилось. Вот с письмом.

— Ничего не понимаю, какое письмо?

Костя вынул из-за пазухи пакет. Кузьма быстро вскрыл его. Комсомольцы писали: «В дни напряженного весеннего сева, когда весь коллектив нашего колхоза стремится завоевать первое место по району, Щекотов С. П. со своей женой ушел с поля, не выходит в течение пяти дней на работу. Мы, комсомольцы, не можем с этим мириться и осуждаем их, как людей, ставящих свои личные интересы выше общественных…»

Кузьма мягко взглянул на Костю Клинова. Ему было ясно, почему Никандр послал этот протокол. Комсомольцы знали, что Щекотов пошел в райком партии жаловаться на Кузьму, и, чтобы поддержать своего председателя, заявляли о своем отношении к Щекотову.

— Ох, и молодцы же вы, ребята! — хлопнул Кузьма Костю по плечу так, что тот даже пошатнулся.

— Значит, не опоздал я?

— С такими делами никогда не опаздывают.

Кузьма положил свертки в мешок и вскинул мешок на спину.

— Ты, Костя, переночуешь здесь, завтра отдашь этот протокол в райком комсомола и зайдешь на базу райпотребсоюза, получишь еще вот продукты, — он отдал накладную, — и вернешься домой на попутной машине.

Всю ночь шел Кузьма. Уж солнце оторвалось от земли, окрасив бледно-зеленое небо в пурпурный цвет, и в низинах беспокойно зашевелился туман, когда Кузьма подошел к тому месту, где расстался с Марией. И, вновь чувствуя ее губы, — вот как будто только сейчас ее поцеловал, — он, забыв об усталости, еще быстрей зашагал лесом. Он миновал мостик, на котором повстречал Марию, поднялся на бугор. Вершины сосен пламенели, как свечи, мягкий ветер шевелил их, и они раскачивались из стороны в сторону, словно удивляясь, какое красивое солнце поднимается над землей. На сердце у Кузьмы было легко. Он перепрыгнул через канаву и, улыбаясь, весело поглядывая вокруг себя, подошел к дому Хромовых. Ему хотелось, чтобы Мария уже встала, вышла к нему.

Не успел он взойти на крыльцо, как из дверей выскочил Поликарп Евстигнеевич. В одной руке он держал сапог, в другой — щетку.

— Доброе утро. Поликарп Евстигнеевич! — нарочно громко сказал Кузьма, чтобы Мария услышала его голос.

— Ох, и доброе, Кузьма Иваныч! — Поликарп Евстигнеевич вздернул бороденку вверх и взмахнул сапогом. — Радость-то какая у нас — Петр вернулся!

И сразу сказалось все: и две бессонных ночи, и путь пешком до райцентра и обратно, и пережитые волнения в райкоме. Словно тяжелая удушливая волна качнула его. Поликарп Евстигнеевич вдруг подскочил к нему совсем вплотную и пронзительно, как милицейский свисток, затрещал в уши, потом так же внезапно отшатнулся, словно исчез в тумане, и Кузьма только слышал какой-то тонкий звон, а перед глазами заплясали два круга — зеленый и красный. Вверх и вниз… вверх и вниз… вверх и вниз… Никому не говорил Кузьма о том, как его еще в первые дни войны ранило минным осколком в голову, да и сам он стал забывать об этом, думал, что все сошло благополучно, а вот теперь и проявилось…

И все-таки Кузьма не упал. Выстоял. Он очнулся уже на дороге, кто-то рядом настойчиво твердил ему: «Идти надо… идти надо…» Но никого не было. Это он сам твердил себе, сам приказывал себе идти.

Степанида ахнула, увидав Кузьму. Никогда у нее и в голове не было, чтобы Кузьма мог напиться, а тут спросонья подумала. Кузьма вошел боком, сбил табуретку и, не раздеваясь, не сняв сапоги, завалился на постель.

Мать осторожно подошла к нему.

— Кузынька! — и вскрикнула, увидав, как заострилось у него лицо, как запали глаза, побелели губы.

Кузьма тяжело открыл глаза, слабо улыбнулся.

— Ничего… пройдет… спать надо, спать…

Вернулся Петр! Ну, что бы ему придти хоть на сутки раньше, не было бы тогда совестно перед ним. А теперь? Как ей был ненавистен Кузьма! И неужели он мог нравиться ей, когда у нее есть Петр, ее милый Петр?

Он пришел вечером. Хромовы только отужинали. У них в гостях, на правах будущей родни, сидели Николай Субботкин с матерью.

Поликарп Евстигнеевич важно разговаривал с Василисой Петровной. Надев очки на кончик носа, он поглядывал на нее поверх железных ободков. Василиса, скрестив на груди могучие руки, молча слушала. Николай о чем-то шептался с Груней. Груня стеснялась и все время показывала головой и глазами на родителей. Николай спохватывался, но через минуту забывал и опять начинал шептать. Мария сидела у окна, накинув на плечи платок, на коленях у нее лежала книга, но Мария не читала.

Полинка сидела за столом и, навострив уши, слушала, о чем разговаривает отец с будущей свекровкой.

— Что есть любовь? — глубокомысленно спрашивал Поликарп Евстигнеевич.

Полинка фыркнула. Груня хмуро посмотрела на отца. Настя улыбнулась.

— Вот, скажем, хоть и про себя, — говорил Поликарп Евстигнеевич. — Мало ли у нас в деревне девчат было! Одна другой краше, особенно на Соколенской улице. «Во, соколенские модёны пошли!» — говорили по деревне. А нет! Не нашел по сердцу. Из другой деревни взял. Да как взял! Пришел туда к лавочнику Анисимову. Был там такой. Новый картуз хотел у него купить. А он возьми, да и надбавь гривенник. А у меня нет, а в долг он не дает, не верит. Осерчал я моментально, свету не взвидел, выскочил из лавки. А тут как раз она и идет, раскрасавица моя, Пелагея Семеновна. Раньше-то как-то и ни к чему мне было, не замечал. А тут как глянул на нее, — а взгляд-то у меня, видно, был лютый, — она и оробела…

— Ну, уж и оробела, — усмехнулась Пелагея Семеновна.

— Оробела, мать, и не спорь. Сразу я тогда это угадал. И вроде как стрелу она мне пустила в сердце. Злость прошла, глаза отвести не могу, а на другой же день сватов заслал к ней. Во, какая любовь есть!

У Полинки даже дух захватило. Вот о такой любви она всегда и думала, — чтобы с первого взгляда влюбиться, как в книжках пишут.

— А что, мама, ты тятю тоже сразу полюбила? — спросила она.

Но так и не узнала. В эту минуту открылась дверь, и в кухню вошел человек в старой замызганной шинели.