На своей земле - Сергей Воронин

Одна только беда — донимал Костя. Как он донимал его! Вот хоть и сегодня утром — пристал, как банный лист: иди да иди на колхозное поле. Ну, что ему сказать? Послал его к чорту, а он все равно не отстает. Пришлось, чтобы он отвязался, завалиться на постель, укрыться шубой и стонать, как больному. А он, все равно, стоит и твердит свое:

— Выгонят тебя, отец, из колхоза. Вот увидишь, выгонят.

— Не выгонят, — натягивая шубу до бороды, ответил Павел. — Я свой минимум в сто трудодней за год выработаю, — и начал громче стонать.

Наконец Костька и Марфа ушли на работу. Полежав еще немного, Павел встал, закурил и вышел из избы. Щурясь, посмотрел на солнце и направился на огород. Ему нравилось быть самому себе хозяином, нравилось, что никто его не торопит: хочет он — окучивает картофель, хочет — не окучивает. Сам по себе… Это, пожалуй, было самое дорогое для него.

Павел окинул взглядом гряды. Всюду ровно пробивались из земли темно-зеленые листья картофеля. Ничего, подходящий огород получается, только сорняки прут… И откуда они берутся, пропасти на них нет!

Павел Клинов сел на корточки и, потихоньку вытаскивая траву, двигался вдоль гряд. Было тихо. Припекало солнце. В стороне над кучей мусора жужжали мухи. Бабочка-капустница села рядом, она смежает крылья и раскрывает, словно дышит ими. А у Павла маленькая грядка капусты. Он потянулся, прихлопнул бабочку… Клинов чувствовал себя спокойно. Мысли неторопливо шли одна за другой. Он бы и в колхозе стал неплохо работать, если бы, скажем, был председателем: знай, командуй, и вся тут. Захотел — вышел в поле, захотел — сиди в правлении, а то в райцентр съезди. Так-то что не работать! А вот если каждый день с рассвета и до темна пахать или лес рубить, ну, тут разговор другой. Да к тому же, если 6 знать наверняка, сколько придется за работу. Еще неизвестно, что уродит колхозная земля. А что Костька шумит, ну, что ж? Мал еще, не понимает.

Клинов присел отдохнуть. Над головой громко закаркала ворона. Павел шугнул ее комком земли и принялся опять полоть. Вообще-то его потягивало в сон, хорошо бы растянуться на солнцепеке и лежать, да сорняки одолели огород.

Клинов перешел на другую гряду и стал еще усерднее вытаскивать сочный пырей и овсюг. Он собирал их в кучу, чтобы потом, когда придет Марфа, показать ей, сколько он наработал. Так он прошел вдоль длинной гряды и повернул обратно.

— Грызеть? — донесся до него голос Кузьмы.

Павел вскочил и тут же ухватился за спину. И откуда только взялся председатель?

— Напугал ты меня, Кузьма Иваныч, — кряхтя и морщась, вздохнул Павел и, помедлив, добавил: — Терпежу нет… на солнышко вышел…

— Зачем врешь? — коротко оборвал его Кузьма, кивнув на кучку увядшего пырея у ног Клинова.

— Так ведь что, без работы мухи сохнут… Попробовал, да сам видишь — бросил… невмоготу. К тому же и справка у меня от врача есть. Освобожденье…

— До каких пор ты будешь дурака валять, Клинов? Или табе мало было того предупрежденья? Что ж ты — хочешь, чтобы тебя из колхоза выгнали? Это недолго! На каком основании ты ушел с поля? Кто тебя отпускал? — Кузьма глядел на него сверху, не мигая.

— Так ведь больной я… И освобождение к тому же, — с потугой на улыбку ответил Клинов, начиная беспокоиться. — Ведь, если б не болезнь… — И внезапно оживился: — Вспомни, Кузьма Иваныч, как мы с тобой пахали, а? Три нормы дали, а все потому, что малость поотлегло…

— Ты мне мозги не крути, — сдерживаясь, с дрожью в голосе сказал Кузьма. — Показывай освобожденье.

Клинов начал рыться в карманах. Рылся долго, наконец, вытащил затасканную, сложенную вчетверо бумажку и протянул ее Кузьме.

— Ну и что? Что ж ты мне показываешь? Когда она тебе дана? Зимой. А сейчас?

— Так ведь я к тому, что во мне болезнь такая сидит. А могу хоть и сегодня принести справку, — неуверенно ответил Павел и вздохнул.

Кузьма медленно разорвал бумажку и тихо, почти топотом, сказал:

— Если ты не выйдешь в поле сию же минуту, поставлю вопрос об исключении тебя из колхоза. Ясно?

Он сказал это так страшно, что Павел Клинов даже попятился.

— Я спрашиваю — ясно?

— Ясно…

— Пулей!

И Павел Клинов, этот неторопливый мужик, всегда важно ходивший грудью вперед, не сказав ни слова, поспешно пошел со двора.

Кузьма еще несколько секунд стоял, тяжело дыша, потом невольно улыбнулся. Что ж, не всегда доходит до разума простое, спокойное слово, иногда приходится и прикрикнуть. Может, другой председатель давно бы расстался с Клиновым. Действительно, сколько можно возиться с человеком, если он не хочет работать? Но ведь это самое легкое — избавиться от него, а вот заставить его работать — куда труднее.

«Нет, надо непременно увеличивать минимум трудодней, которые обязан отработать каждый колхозник за год, — думал Кузьма, уходя с огорода. — Такое повышенье для хорошего работника не будет в тягость, а зато клиновы подтянутся и не будут жить за счет других. Сто трудодней — это слишком мало…»

Эта мысль настолько его взволновала, что в ту же ночь он написал в Москву большое письмо.

Чем больше Кузьма думал о Щекотове, тем больше думал о той мысли, какую высказал Емельянов: «В передовом колхозе не все передовые люди». А если такие есть, то они могут, как Щекотов, в ответственный момент подвести колхоз. Значит, надо воспитывать людей. Начав с Клинова, Кузьма решил одним ударом покончить с разговорами об Ярославской. Эти разговоры, внешне как будто приятные, на самом деле мешали в работе, особенно тогда, когда в колхозе наступали тяжелые дни. Люди, боясь трудностей, вспоминали родину, жалели, что, может, и зря покинули ее. Особенно горевала Пелагея Семеновна. Даже как-то к Кузьме приходил Поликарп Евстигнеевич и, сокрушенно вздыхая, рассказал о том, как жена тоскует по родине, и просил совета, что делать. Тогда Кузьма ничего не мог сказать. Это было в начале весеннего сева; но теперь, до прополочных работ, можно было отпустить ее дней на десять. Он не боялся, что старая Хромова, увидав родные места, затоскует о них еще больше. Нет. Как бы хорошо ни было в Ярославской, но там она будет в гостях, и, пожив немного, непременно захочется ей вернуться сюда, на Карельский перешеек, где у нее есть дом, семья, где положено немало сил на поля, которые лежали в запустенье.

Выйдя от Клинова, Кузьма направился на поля. Он шел легко и быстро. И такое же ощущение легкой бодрости было на душе. Он никогда и не думал, что так сложно и интересно работать председателем колхоза. Оказывается, надо быть не только хозяином, но еще и воспитателем. Он сам глубоко сознавал, как мало знает, чтобы учить людей. Но ничего, он будет учиться. Когда хорошо работаешь, тогда появляется желание работать еще лучше. Ведь как нужно уметь во всем разбираться, чтобы не смешать в людях неосознанно-плохое с сознательно-дурным. Как легко можно ошибиться, если не знаешь человека, если не веришь в него. Взять хоть и Лапушкину. Нетрудно было бы обвинить ее в воровстве, но еще легче помочь ей. И теперь Лапушкина — одна из лучших колхозниц.

От таких дум становилось радостнее, и уже твердо верилось, что встречный будет выполнен.

Он проходил мимо дома Хромовых. По привычке оглянулся и увидал на крыльце незнакомого человека. Он стоял спиной к дороге с папиросой в руке. Это, конечно, был Петр. Больше некому стоять на крыльце дома Хромовых, Да и одет незнакомец был по-домашнему: в черной сатиновой рубахе, без фуражки.

Вначале, как только приехал Петр, Кузьма нетерпеливо его ждал. Ему почему-то казалось, что Петр придет в тот же день вечером. Но он не пришел. Ждал его утром. Но он не пришел и утром. Не пришел и на другой день. Это быль несколько странно. Может быть, Мария рассказала мужу про поцелуй… И вот он не идет. Кузьма пристально осмотрел Петра и почувствовал, как глухая вражда наполняет его сердце. Но он не стал думать об этом. Приехал муж, и все, что было связано с Марией, должно резко оборваться. Надо скорее забыть: чем быстрее забудешь, тем легче станет жить. Днем было легко не думать о Марии. Днем он был занят по горло работой, а ночью, стоило ему закрыть глаза, и являлась Мария. Он отгонял ее, думал о другом. Засыпал. И тогда она приходила во сне. Тут с ней ничего нельзя было поделать. Тут он сам радовался ее приходу и, просыпаясь утром, еще сильнее чувствовал всю горечь так неудачно начавшейся любви.

Кузьма торопливо сошел с горы на мост. Полая вода спала. Река стала прозрачной. Было видно, как на желтом песчаном дне мелькали темные тени маленьких рыбок. За рекой, скрытые кустами, протяжно мычали коровы. Хорошо было стоять у деревянных перил и, как в детстве, ни о чем не думая, долго смотреть в воду. Хорошо смотреть на медленное движение воды. По ней плывут облака. Прохладный ветер приятно освежает голову, раскрытую грудь. А спину печет солнце. Давно уже так не стоял Кузьма в спокойном раздумье…