Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Само собой, вручить скрученный в трубочку номер он на­меревался с соблюдением всех уловок михайловской конс­пирации. О, далеко не всякий способен к тайно-заговорщи­ческой деятельности. Это он знал. Чем меньше людей осве­домлено о тайне, тем она неуязвимее. И поэтому..

Но о конспирации как следует Тигрыч поразмыслить не успел. Рядом с подругами вдруг остановился экипаж, и из него легко выскочил изящный молодой человек в светлой летней паре. Лев, помедлив, тоже спрыгнул на мостовую.

— Соня! Боже мой, сколько лет, сколько зим! — услышал он зычный, низкий голос незнакомца; голос, надо сказать, вовсе не подходил утонченно-нежному облику юноши.

— А-а-а, Николай! Коля. — сухо ответила Перовская, отвернувшись к Фигнер. — Вот, Вера, это Николай Муравь­ев. Товарищ детских игр.

Тихомиров подошел еще ближе и сделал вид, что изучает афишу цирка Чинизелли. Удивительно: тот самый цирк! Это его размалеванные клоуны снились ночами в душной каме­ре, гнались в бреду за ним, пританцовывая и кривляясь. А Лев еще пытался их усовестить: «Зачем вы высмеиваете лю­дей? Ведь каждый несет в себе образ Божий. И кого же вы высмеиваете тогда? Остановитесь!»

Мысль споткнулась, непрошено забеспокоилась. Хорошо, а как же тогда этот злосчастный градоначальник Трепов, как же убитые — шеф III Отделения генерал Мезенцев, барон фон Гейкинг, товарищ прокурора Котляревский, губернатор Кро­поткин, жандармский полковник Кноп? Они — несли образ Божий? Или. Нет-нет, довольно! Все в прошлом. И сны в ра­велине, и докучливые клоуны. Сомнения тоже в прошлом.

Повернул голову, прислушался. «Зачем я это делаю? Что мне до Сони? Пора уже, пора.»

— Что ты? Где ты теперь, Соня? — восторженно рокотал Муравьев. — Помнишь ли желтые иммортели, которые я тебе дарил? И отчего. Отчего вы так одеты?

— Ты настоящий прокурор! — усмехнулась Перовская. — Если интересно, мы с Верой. Мы учительствуем в деревне, под Рязанью. А одеты.

— Как славно! Я прежде служил помощником прокурора в окружных судах. Во Владимире, а после тоже в Рязани. Ты разве не слышала про дело «Червонных валетов»? — продол­жал радоваться молодой прокурор.

— Нет, — вздохнула Соня, не скрывая раздражения. — Прости, нам пора. Спешим на поезд.

— Странно. Об этом деле писали в газетах. Я был обвините­лем. И говорил речь. И знаешь, сколько говорил? Два дня! — хохотал Муравьев. — Ах, прости! Как здоровье Льва Нико­лаевича? Варвара Степановна все так же в Крыму?

Не отвечая, Перовская зашагала прочь. За ней кинулась изумленная Верочка. Ничего не понимающий, когда-то влюб­ленный прокурор кричал вслед:

— Ты живешь там же? Я найду.. Я много думал. И о тебе. Ты — народная учительница. Как славно! Так много жес­токости в мире.

«Вот плутовка! Выдумала — учительница она.» — спря­тался за тумбу Тихомиров.

— Я хочу рассказать, милая Соня. Нужна судебная ре­форма. Моя магистерская работа посвящена отмене жесто­ких телесных наказаний для каторжных и ссыльных.

Лев увидел, как на Невском барышни взяли извозчика и умчались и вправду в сторону Николаевского вокзала. Он в три прыжка нагнал следующую конку. Смотрел с площадки на прокурора Муравьева, удивленно отъезжающего в доб­ротном экипаже.

Первое, что Тихомиров услышал в тот день от Дворника, это дурное известие: взяли Мирского! Глупо попался. Вместо того чтобы затаиться в Таганроге, Леон и там разговорился — решил создать подпольный кружок. Сошелся с прапорщи­ком пятой батареи резервной артбригады Тарховым, бомбар­диром Щетинниковым, который и донес о нем до сведения помощника начальника губернского жандармского управ­ления капитана Карташевского.

Михайлов показал Тигрычу свежее сообщение агента Ни­колая Капелькина. Бисерным почерком на клочке бумаги тот писал, что Мирского арестовали прямо у его квартиры, в доме доктора Ромбро. Леон трижды стрелял в капитана, но неудач­но. Кроме подложных документов, при нем найдено его пись­мо к отцу на польском языке, где Мирский заявляет, что это он покушался на Дрентельна и теперь скрылся в Швейцарии. Но когда вернется, снова примется за труд в пользу револю­ции. И еще просит прислать ему 500 рублей. И поскорее.

— Дурак! — огорчился Тихомиров. — Ишь ты: за труд в пользу революции. Боюсь, многих выдаст.

Хотелось добавить: «Эх, Саша, Саша! Вот она, твоя мане­ра таскать каштаны из огня чужими руками. Втягивать в большие дела случайных людей.» Но промолчал. Видел: и без того тяжко Михайлову.

— Должно быть, тоже мышь съел. — буркнул под нос.

— А? Какую мышь? — отрешенно спросил Михайлов.

Лев не ответил. Махнул рукой.

Он точно в воду глядел. Мирского перевезли в столицу, заключили в Петропавловку. Вскоре арестовали художницу Малиновскую, возлюбленную Кравчинского, который ус­пел сбежать за границу. Александре удалось передать пись­мо из крепости. Она писала: «Кстати, Мирский признал себя членом Исполнительного Комитета и сказал, что их всех чле­нов около 200 и друг другу они известны лишь по номерам. Вообще он наплел много небылиц, — вот охота! При всех его достоинствах он страшно болтлив».

А дальше — больше. Из-за болтливости Леона «Алфавит лиц, политически неблагонадежных» заметно пополнился. Едва избежал ареста Плеханов. Но многие не избежали, осо­бенно те, кто укрывал беглеца, предупреждал об опасности.

Потаенное ведомство Антона Ивановича Лидерса, «черный кабинет» работал с полной нагрузкой — ну, просто дым стоял.

Но и Дворник не дремал. «Земля и Воля» то и дело меняла подпольные квартиры, типография организации перебира­лась с места на место. Все чаще сходились в Лесном, на даче.

Помощник делопроизводителя канцелярии III Отделения Клеточников, имея доступ к секретным бумагам своего на­чальника полковника Кириллова, по-прежнему оставлял в условленном месте записки для Михайлова и Тигрыча.

«Мирский, говорят, упал духом и сознался. За Кестель­ман зорко следят агенты Янов и Полеводин. Ими руководит Елисей Обухов.»

Перед процессом Леон вдруг потребовал, чтобы в равелин ему была доставлена фрачная пара. Возможно, заскучал по роскошной девице Кестельман, и теперь хотел предстать пе­ред возлюбленной во всей красе? Потом рассказывали Тихо­мирову, что этот фрак пролежал в тюремном чемодане Мирс­кого многие годы. Время от времени узник щеголял в нем, веселя смотрителей: фрак мало подходил к кандалам, тяже­лым бродням и совсем не праздничным брюкам. К тому же нередко надевался на голое тело.

Военно-окружной суд приговорил Леона к смертной каз­ни. Но возможно, очень возможно, что фрак сохранил ему жизнь. Потому что, узнав про гардеробные фантазии юного социалиста, генерал-губернатор Гурко рассмеялся до слез и сделал все для смягчения приговора.

— Помилуйте, господа, — басил Иосиф Владимирович, раскуривая сигару в Дворянском собрании. — Это же маль­чишка, не закоренелый злодей. Просто сбили его с толку пропагандой. Фрак ему...

— Славу Богу, не револьвер! — нахмурился генерал Дрен- тельн. — Пускай бы в камере стрелять поточнее поучился. Смотришь, старого барона Майделя и прикончил бы. Ко­мендант крепости, но тоже из добрых. Недавно распорядил­ся с Нечаева кандалы снять. Со злодея, с убийцы!

Смертный приговор Мирскому был заменен каторжными ра­ботами. Государь, недовольный мягкостью генерал-губернато­ра, наложил на докладе Дрентельна насмешливую резолюцию: дескать, действовал Гурко под влиянием баб и литераторов.

Мирский поступил в камеру № 1 Секретного дома Алек- сеевского равелина. Потом сотрудничал с охранкой, писал рапорты на заключенных народовольцев. Выдал сношения Нечаева с волей — через ефрейтора местной команды Ивана Тонышева, тем самым сорвав побег главаря «Народной рас­правы», автора «Катехизиса революционера», вскоре умер­шего в одиночке.

Капризничал, писал письма новому коменданту крепости Ганецкому: «Умоляю Вас, мой Благодетель, прикажите вста­вить один вентилятор в левом углу окна, так чтобы единовре­менно действовали два вентилятора в окне и один в стене. Притом я бы просил, чтобы в новом вентиляторе дырочки были хоть сколько-нибудь побольше.»

Вставляли. С большими дырочками. Приток воздуха ос­вежал голову, вспоминались имена и явки. Строки доносов ложились на бумагу легко, точно стихи.

Летом 1883-го отправлен на Кару. Спустя двенадцать лет вышел на поселение. Оживился в революционные дни 1905 года: строчил подстрекательские статьи. За это судился ка­рательной экспедицией Ренненкампфа. Приговорен к смерт­ной казни, снова замененной бессрочной каторгой. Затем — поселение, по «богодульской комиссии». Дожил до ок­тябрьского переворота — до результата своих «трудов в пользу революции». И очень боялся: а вдруг отыщут доносы, при­дут? Умер в Верхнеудинске не то в 1919-м, не то в 1920-м.

Все это станет известно Тихомирову еще не скоро. Что-то расскажет в Париже самоуверенный искатель приключений Рачковский, что-то — перепуганный отставной штабс-ка­питан артиллерии Дегаев, омерзительный в своей откровен­ности. О чем-то он не узнает никогда.