Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

В одном из кабинетов за столом сидел жандармский капи­тан, моложавый мужчина плотного сложения, с тронутым южным загаром широким умным лицом и короткой военной стрижкой, подчеркивающей массивный, с поперечной склад­кой лоб. Это был Георгий Порфирьевич Судейкин — из обед­невших дворян, в свое время окончивший Смоленское юн­керское училище. Как лучшего офицера его в июне 1878 года приняли в Отдельный корпус жандармов и направили в Ки­евское управление — на бунтующий юг, постреливающий из крупнокалиберных револьверов.

И не зря направили. В результате розыскной деятельности были арестованы 157 нигилистов, 70 из них осуждены за госу­дарственные преступления, а из этих семидесяти — 8 человек казнены через повешение; вздернули бы и больше, но шесте­рым виселица заменена каторжными работами. (Шум, газет­ная трескотня, кривлянье либералов; а адвокатишки, эти пар­шивцы твердят: изгнанники науки! Это о бунтарях, с кинжа­лами-револьверами.) Кроме того, почти 90 социалистов выс­лали административным порядком за пределы губернии.

Капитан машинально перебирал какие-то бумаги и тихо плакал. На него во все глаза смотрел, раскрыв рот, сидевший напротив арестованный революционер Яков Стефанович, тот самый, что заварил Чигиринское дело — с «Тайной дружи­ной», с фальшивой «Высочайшей грамотой», будто бы напи­санной самим Царем, с хитрым самозванством.

— Ах, Яков Васильевич, Яков Васильевич! — поймал Су­дейкин слезу белоснежным платком. — Воистину, я желаю знать, что делается в радикальских кружках не из жандарм­ского интереса. Верите ли?

— Поверить? Вам?—стряхнул оцепенение Стефанович. — Гм.

— Именно, именно! Потому как сожалею, что жизнь толк­нула меня на сыщицкое поприще.

Яков от удивления даже подскочил на стуле; заморгал по­красневшими глазами, точно соринка под веки попала.

— Да, сожалею, друг мой! — искренне воскликнул капи­тан. Он вдруг привстал и, перегнувшись через стол, жарко прошептал: — Я остро чувствую все передовое. И призна­юсь вам: я сам рожден быть членом тайного кружка, ибо. Ибо ощущаю потребность всюду проникать, все выведы­вать. Но — как грустно, как грустно!

Судейкин взволнованно заходил по кабинету; тень его при­чудливо заметалась по стенам, множась неповторимыми очер­таниями.

— Что, грустно? — зачем-то спросил Стефанович. — И эти слезы.

— Увы, поздно возвращаться назад, — снова полез за плат­ком Георгий Порфирьевич. — Мне приказали, направили служить. Но я прогрессист, с изобретательным умом. Если б я не стал жандармом, то стал бы. Эдисоном. И что за чудо, его фонограф! Помните?

Стефанович безмолвно шевельнул чувственными губами.

— Поразительно! Мы с вами говорим, и это можно запи­сать. А после — послушать! — восторженно вскричал Су­дейкин. — Пройдет время и уже не будет нас, а голоса наши достигнут слуха далеких потомков. Разве не чудо? А всего- то — пустячный валик, обернутый оловянной фольгой. Нет фольги — пожалуйте, можно и бумажной лентой обойтись. Только воском покрыть. А после иголочку, да мембрану.. А иголка-то — вот бестия — вычерчивает, знай себе, винтовую канавку. В сей канавке-то, любезный Яков Васильевич, и вся соль.

— Наверное. Я не очень разбираюсь.

— И напрасно! Ведь вы, революционеры, такие канавки- завитушки выписываете. Дух захватывает. — остановился капитан под портретом Государя. — Взять вас. Какой за­мыслили план! Гениально — по соединению смелости с бес­стыдством, практичности — с полной беспринципностью. Надо же: крестьян взбунтовать на существующий порядок в империи и даже на самого Царя — во имя Царя.

— Мы шли не против Царя. Мы — за него. — устало вздох­нул узник.

— Да вы монархист? А вот товарищи ваши — нет. — вер­нулся за стол Георгий Порфирьевич. — Убить задумали. Не желаете ли чаю?

— Пожалуй. — Яков почувствовал, как пересохло в горле.

Капитан сорвался с места и, распахнув дверь, зычно крик­нул вкоридор:

— Загнойко, чаю нам!

Легконогий унтер на удивление скоро внес поднос с ды­мящимися стаканами. Молча ждали, когда служака расста­вит чай, пододвинет вазочки с наколотым мелко сахаром, с дольками малиновой пастилы. Яков набросился на пастилу, запивая лакомство жадными глотками.

— Любите? — улыбнулся Судейкин без улыбки. — Я же насчет канавок-завитушек. Тихомирова вашего возьмем, по прозванию кружковскому — Тигрыча.

Стефанович поперхнулся, закашлялся. Капитан, обежав стол, заботливо постучал его по спине.

— Полегчало? Ну-ну. А Тигрыч ваш — так он пастилы малиновой не выносит. В малолетстве маменькой был пере­кормлен. Не знали? А я знаю. Поскольку люди кругом. А мозг человечий — почище эдисоновского фонографа. Такое запишет, а после и передаст.

— Я устал. Ночь уже. Спать хочется, — отодвинул пустой стакан Яков.

— А Михайлов, по кличке Дворник? — будто бы не услы­шал его Судейкин. — Тоже по части канавок-витеек мастер. Следы путает. Конечно, в Петербурге, но и в наших теплых краях гость нередкий. Кто они теперь: «Народная Воля»? Ну, и южные бунтари — Желябов, Фроленко. Люди передовых идей. Поспешествуйте снестись, а, Яков Васильевич? Ради спасения русского общества от реакции.

Какие слова! Искренность подкупала. В горле у чигирин­ского предводителя запершило, но последним усилием он овладел собой и снова, уже настойчивее попросил:

— Право же, отправьте в камеру. Не могу.

Сжалился Судейкин, вызвал все того же унтера. Увели Стефановича.

Ничего, еще поиграем с тобой, оставшись один, думал жан­дарм. Ишь ты, всех вокруг пальца обвел. Двенадцать тысяч в дружину записалось. А ведь цена тебе — синюга. Крестьяне, рассказывают, обиделись: заманил нас на бунт обманом. Луч­ше бы правду сказал, мы б тогда пошли. Ничего. А коли уж с этим самозванцем не выйдет, есть на примете один юноша. Кажется, неплохой материал, хотя и молод.

Капитан вышел из управления. Близился рассвет. В гус­том пряном воздухе струился волнующий, как в юнкерской молодости, тонкий аромат каштанового цветения. Георгий Порфирьевич вспомнил о юной жене, которая, должно быть, не сомкнула глаз, и решительно зашагал в сторону дома.

А в десятках верст отсюда розовеющий туман с лязганьем и свистом рвал тяжелый паровоз, увлекая за собой состав желто-сине-зеленых вагонов. Дворник похрапывал, забив­шись в угол купе. Тихомирову не спалось. Разбудил его стран­ный сон — почему-то привиделся Стефанович. Яков что-то врал ему и врал, как обычно, без надобности — просто так. Лев отмахивался от него, но лгун снова и снова нес небыли­цы, находя удовольствия в любом обмане. Во сне он лез, при­ступал: «А вот идет Перовская!» Кто сидел в комнате, было не разобрать, но все верили и ждали появления Сони. Одна­ко Соня не приходила, и Яков, ухмыляясь, признавался, что пошутил. И снова брался за свое: «А вот идет Катя Сергеева!»

Надо же: Катя. И почему вдруг — Катя, Сергеева Катю­ша? Вспомнил ее взгляд исподлобья — пристальный, изуча­ющий. В Воронеже этот взгляд он не раз ловил на себе. Смеш­но: милая, хрупкая барышня и вдруг: «Свобода или смерть». Только этот старый бонвиван Петр Зайчневский. Вместе с приятелем Оболенским, рассказывали, всё дамам куры стро­или. Хоть и написал Зайчневский свою «Молодую Россию», мечтал о диктатуре революционной партии, а погорел — вот чудеса! — на дочери жандарма Слезкина, прехорошенькой Ниночке. Это уж как анекдот: задал генерал крепкую трепку видавшему виды якобинцу.. Тихомиров довольно улыбнул­ся. Конечно, жандармов он не любил, но раздражала, вызы­вала неприязнь порочная атмосфера орловского радикальс- кого кружка.

Дворник замычал, проснулся, цепко осмотрелся вокруг. Тигрыч тут же прикрыл глаза, сделал вид, что спит. Захоте­лось еще подумать — не о деньгах для революции, не о про­грамме «Народной Воли», не об объявленной охоте на Алек­сандра II. Нет, о чем-нибудь совсем ином. Жаль, что кон­чился сон, и он не узнал, пришла ли Катя, или Стефанович опять соврал. Хорошо бы пришла. Сердце дрогнуло, заны­ло. Ревность? Ну-ну, признайся, признайся же! Признайся, что тебе мешает этот сластолюбивый говорун Зайчневский. Мешает, злит, потому что там, совсем рядом, была Катя. И быть может, зачитывая вслух самые смелые места из прокла­мации, якобинец успевал задержать взгляд на тонком стане вчерашней гимназистки.

А если и успевал. То, что из того? Что?

Лев резко открыл глаза.

— Проснулся? — прошептал Михайлов. — Подъезжаем. Я выйду через соседний вагон. А ты здесь.

Первое, что он сделал по возвращении в Петербург, — по­шел в тайную печатню в Саперный переулок. Квартиру по­дыскал конспиратор Дворник, и теперь роль супругов Лы­сенко, свивших уютное гнездышко семейного счастья, иг­рали представительный Николай Бух и милая Соня Ивано- ва-Борейша по прозвищу Ванечка, с ее всегдашними замыс­ловато-высокими прическами, подвязанными лентами и пе­вучим голосом доброй барыни. Разве подумаешь, что эта 23­летняя голубоглазая девушка — опытнейшая наборщица, ра­ботавшая еще в подпольной типографии Ипполита Мышки­на, не однажды арестованная, посидевшая в домзаке и сбе­жавшая из архангельской ссылки весной прошлого года.