Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

— Проспорил? Проспорил, Тигрыч! — Андрей, хищно зыр­кнув на Соню, вынул из пакета шесть бутылок водки. Изящ­ными движениями любимца публики стал раздавать горь­кую обрадованным извозчикам.

— Ну, и силен, барин! — урчали они. — Такого еще не ви­дали. Навроде и стати-то не богатырской, а поди ж ты. Бла­годарствуем за угощение!

На съезде Желябов кружил над раскрасневшейся Соней, как коршун. С одобрения Дворника делал все, чтобы перетя­нуть ее к себе, а за Перовской, смотришь, оставила бы «дере­венщиков» и Фигнер. Тихомиров понимал, почему Соня упор­ствует, спорит до слез с «террористами»: во многом из-за него, Тигрыча; не только, конечно. Но Лев знал: останься он с Плехановым и Поповым — Перовская тотчас же переметну­лась бы к Дворнику. Да, переметнулась бы — назло ему.

Не раз Желябов, откупоривая пиво в Архиерейской роще, жаловался Тихомирову; при этом как-то по-детски пожимал костистыми плечами:

— Нет, с этой Перовской, с этой бабой. Как тяжело-то!

«Вот-вот — с бабой! Именно! — ликовал Лев. — Хорошо,

что я не позволил бабе вертеть собой. И все же — прицепи­лась. Точно лихорадка-кумоха. Эх, не по зубам она тебе, Андрюша.»

Тут он ошибся. Прошло совсем немного времени, и Соня, сво­енравная Соня Перовская подчинилась Желябову. Столбовая дворянка, чей родитель любезно принимался во Дворце, пылко влюбилась в дворового крестьянина Феодосийского уезда.

Однако эта новость почти не тронула Тихомирова: жен­ственная, внешне уступчивая Катюша Сергеева стремитель­но и мягко вычеркнула неподатливую Соню из его опасной жизни. И вписала себя. Даже красивая умница Фигнер ни­чего не успела сделать. Возможно — как знать? — Верочке помешал золотой шифр Родионовского института благород­ных девиц, где учили манерам, но не соперничеству. Но что- то осталось. Осталось в ее сердце на всю долгую жизнь.

А в последний воронежский день Тигрыч увидел, как пла­чет суровый Георг Плеханов.

Это потрясло его. Ведь, что греха таить, Дворник, Морозов и он прибыли сюда без уверенности на победу. Более того, побаивались даже: а как изгонят их из «Земли и Воли» за раскол? И Плеханов смотрелся молодцом. Твердил: «Или аги­тация в народе, или террор. То и другое — невозможно». На­седал на Дворника: «Пойми, Саша, на кончике кинжала нельзя утверждать здания парламента!»

Отчитывал Морозова, точно расшалившегося школяра, по строчке разбирая его статью в Листке «Земли и Воли», где Николай пел гимн политическому убийству, называя террор — одним из лучших агитационных приемов.

— И это наша программа, господа? — уперся плечом в рас­кидистый дуб Георг. — Так ли нужно писать в нашей газете?

Наступила тишина. Поскрипывали сосны, высоко пели птицы. Похоже, напористый Желябов поработал не с одной только Перовской.

Насупленный Квятковский молча вырезал ножом на ство­ле: «Здесь заседал конгресс землевольцев».

— Да только так и следует писать! — внезапно крикнул Фроленко. — Молодец Морозов!

— Соня, скажи! Почему ты молчишь? — быстро повернул­ся Плеханов к Перовской.

Лицо Сони потемнело. И она заговорила, тяжело роняя слова:

— Ты знаешь, Георг, я в принципе террора не одобряю. Но. Но если уж иные предприятия начаты, то. То их следует за­кончить.

Ее глаза равнодушно скользнули по лицу Тигрыча и, вспыхнув, остановились на Желябове. Тот, выждав, когда Перовская отведет взгляд, украдкой подмигнул Льву: оцени, мол, брат, мои труды. Тихомирова передернуло.

Напрасно горячился Плеханов, доказывая Соне, да и всем собратьям, что одно предприятие будет сменяться другим, и завершить их можно только отказавшись от всякой деятель­ности в крестьянстве. Тут уж полез в драку Желябов. Георг ответил — зло, упрямо.

— Признаюсь: я порой несдержан, — засопел Андрей. — Но в тебе, Жорж. В тебе сидит татарин!

Попытались рассмеяться, но не вышло. «Деревенщики» поддерживали своего идеолога уж очень вяло. Плеханов рез­ко оттолкнулся плечом от дуба. Он был бледен, как полотно.

— Вот как? — вымучил улыбку. — Неужели вы все счита­ете, что Морозов прав в своей статье? И признаете это общим методом?

Что-то невнятное пробормотал Аптекман. Раздались еще два-три слабых возгласа «деревенщиков». Короткевич глухо сказал о необходимости примирения.

— Тогда. Тогда, господа, мне здесь больше нечего де­лать! — чужим голосом произнес Георг. — Прощайте!

Сгорбившийся Плеханов тяжело повернулся и, качнув­шись, медленно двинулся по поляне в сторону леса. Когда трепетной, почти стариковской походкой он проходил мимо Тигрыча, тот заметил: в подглазьях у Георга блеснула непро­шеная влага. Льву показалось, что их товарищ по кружку едва держится на ногах.

Все молчали, а Плеханов уходил все дальше и дальше.

— Нужно вернуть его! — не выдержал Тихомиров; встал, рванулся, оскальзываясь подошвами на вздыбленных корнях.

— Непременно, господа! Непременно! Ведь мы. — взвол­нованно пропела Фигнер.

— Нет! — схватил Тигрыча за рукав Дворник. — Нельзя. Мы не должны. Мне жаль, но пусть уходит. У него другой путь.

Попов, Короткевич и Осип вскочили было со своих мест, чтобы пойти за Георгом, но, уныло потоптавшись, снова сели, несколько смущенно переговариваясь между собой. Никто не покинул собрания, никто не бросился вслед за идеологом «деревенщиков».

Стало быть, победа? «Террористы» могли торжествовать. Но что это, что? Отчего так пусто на душе? Смутные, тревож­ные предчувствия томят ее.

Нет, им не удалось избежать раскола.

15 августа 1879 года в Лесном прошел последний съезд «Земли и Воли». Организация распалась на два кружка — «Черный передел» (революционно-теоретический) и «Народ­ная Воля» (революционно-террористический).

Спустя несколько дней все на той же конспиративной даче Тигрыч вывел на сером листе: «Царь Александр II — главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств, дол­жен быть казнен». Это было первое решение Исполкома «На­родной Воли» — смертный приговор Государю.

И в те же самые минуты в гулком дворцовом кабинете в Ливадии прибывший сюда шеф жандармов генерал-адъю­тант Дрентельн, одолевая болезненный стук крови в висках (день был жаркий, на море — штиль) просил Государя:

— Ваше Величество, злокозненные замыслы радикалов позволяют предполагать.

— О чем ты, любезный мой Дрентельн? — Большие голу­бые глаза Царя приветливо светились.

— Благодарю верноподданейше, что. Что вняли моему скромному совету и теперь на променадах несет службу лич­ная охрана Вашего Величества. Штабс-капитан Кох, отве­чая за Вашу безопасность.

— Да, он славный малый, и воистину спас меня 2 апреля. Мы, помнится, наградили его?

— Наградили, Ваше Величество, но. — вконец разволно­вался Дрентельн.

— Что еще? Поспеши. Через четверть часа у меня прием. — нетерпеливо поднялся из-за стола Александр II.

— Найдена записка с планом Зимнего дворца. Крестика­ми обозначены спальня Вашего Величества, столовая. Не готовят ли социалисты чего? Кроме того, по возвращении в Петербург следует усилить охрану Вашего Величества при проезде по городу. — заспешил генерал, уже не подбирая слов.

— Вот как? — загорелое лицо Царя затвердело. — Этому не бывать! Я не стану прятаться от нигилистов! И прикрывать­ся охраной от собственного народа.

Глава девятнадцатая

И вправду сказано: родись, крестись, женись, умирай — за все денежку подавай.

А революция — да разве устроишь ее задаром? Кинжалы, револьверы с порохом, гремучий студень взрывчатки, под­делка паспортов, разъезды-переезды, приклеивание усов- бород, аренда квартир для потаенных типографий и конспи­ративных сходок, подкуп тюремных стражников, устройство побега попавшего под замок товарища по борьбе. Да что там: случалось, целый дом покупали — и все для одного дела, для одной, давно задуманной акции. Допустим, царский поезд взорвать. А из подвала — так легко прорыть ход к самому полотну железной дороги. И там динамит подложить: тоже недешево стоит.

Деньги — оселок террора. Выше возьмем. Деньги — его крылья.

Тигрыч знал, что прежде за крылья отвечал Дмитрий Ли­зогуб. Вернее, не то чтобы отвечал — просто еще в петербург­скую студенческую пору сошелся от скуки этот богатый чер­ниговский помещик с веселыми нигилистами в синих очках, что вместо учебы попивали дешевое пиво в трактирах, закусывали печеными яйцами и селедкой на синей сахарной бумаге и вели разговоры, от которых бежали мурашки и кру­жилась голова. Помнится, незадолго до тихомировского аре­ста встретились они за Невской заставой, а после шли вмес­те аж до Английской набережной; там находился банк — не то Акционный, не то Русский азиатский, где у Лизогуба ле­жали какие-то деньги. Деньги эти Дмитрий намеревался взять, чтобы отдать на нужды пропагандистского кружка.

Наслышанный о состоянии молодого помещика, Лев все порывался взять извозчика (к тому же натер ногу!) или, на худой конец, проехаться на конке, но богач отказался потра­титься даже на это. Сутулый, в мешковатом пиджаке на кос­тлявых плечах, он рыскал по сторонам серыми, навыкате гла­зами, скрипел протяжно и нудно: