Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

«Боже, да он морфинист!» Лев еще раз оглядел бедную ком­натенку учителя.

«О покушении несчастного Пассананте, помнится, писал Ламброзо, посвятивший свою жизнь раскрытию психофи­зических тайн личности. И повод к совершению преступле­ния — нищета в соединении с громадным, ненормально раз­витым тщеславием. Помощник повара Пассананте негли­жировал своею обязанностью мыть кастрюли, учитель Со­ловьев не хочет учить детей. Для них важно совершить нечто необыкновенное, пусть даже страшное. Опять Зборомирс- кий? Съесть мышь? Причем съесть ее с хрустом на глазах у потрясенной публики. Нет, не совсем то.»

Тигрыч встал с готового рассыпаться стула и шагнул к двери. Соловьев в два судорожных прыжка преградил ему путь.

— А-а-а, да ты лазутчик? Шпионить ко мне подослали? Достоин ли я?

— Успокойся, Саша! — Лев положил руку на вздрагиваю­щее плечо Соловьева. Почувствовал его почти детскую хруп­кость. — Это не так.

— А я верю тебе. Ты — Тигрыч! И ты тоже против этого гнусного докторишки Бентли. — пена с уголков учительс­кого рта противно летела Тихомирову в лицо.

— Кого? — отстранился он.

— Бентли. Я в газете прочел, — зачастил Александр. — Ишь, чего выдумал: распространять кокаин для борьбы с морфием. Но нет, тысячу раз нет! Морфий — это инсуррек- ция. Это возникающие очертания справедливого общества. Морфий в крови — вполне революционно. А революция. Это приближение Страшного суда.

— Мне пора. Прощай, — сбросил дверной крюк Лев.

— Если я уцелею. Если чудом только. — кричал вслед Соловьев. — Я сбегу во Францию. Буду пить абсент. Он на- стоен на полыни. И это дает поразительные видения.

Но видение в образе всадника на непомерно высокой темно­гнедой лошади возникло на сей раз перед взором нового шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна. Дело было 13 марта 1879 года. Александр Романович ехал вдоль Лебяжьего канала, торопясь на заседание Комитета министров. Неизвестный юно­ша, скакавший в карьер, то обгонял генерала, то двигался ря­дом, порой с какой-то напряженной улыбкой заглядывая в окно кареты. Дрентельну было не до всадника. К тому же, навязчи­вость раздражала. «Шел бы ты, братец, куда.» — только и ус­пел проворчать он. И в эту минуту раздался выстрел. Пуля, про­дырявив стекло, прожужжала над головой и впилась в стенку кареты. Генерал увидел, как юноша, опередив экипаж сажень на шесть, резко развернул лошадь навстречу и снова выстре­лил. Пульсирующий жар ударил в лицо, подумалось: «Как в венгерском походе. Или в Польше. Тоже бьет в упор.»

По счастью, нападавший опять дал промах.

Главноуправляющий III Отделением — старый вояка, да и не робкого десятка. Он в раннем возрасте потерял родителей, и уже в семь лет был помещен в малолетнее отделение Алек- сандринского сиротского кадетского корпуса в Царском Селе. С той поры ревностно тянул армейскую лямку, стреми­тельно вырастая из лейб-гвардейского прапорщика в коман­дира гренадерского Самогитского полка, затем Измайловс­кого, а после — начальника Первой гвардейской пехотной дивизии. На смотрах и маневрах полковник Дрентельн не раз представлял своих воинов Государю, и тот выражал усер­дному офицеру свое благоволение.

— Благодарю за службу, Дрентельн, — ласково улыбался Александр II. — Вижу, крепко усвоил ты не одну формаль­ную сторону военного дела, но и самую суть его полезных требований. К тому же умственное брожение. Оно проника­ет повсюду, и в армию. А посему во главе гвардейских пол­ков должны находиться командиры с особенно сильным ха­рактером, преданные долгу службы. Мне доносили — не всем офицерам твоя твердость пришлась по нраву?

— Не всем, Ваше Величество, — смутился Дрентельн. — Иные оставили полк.

— Не беда, — тронул его за плечо Государь. — Но известно мне: остальные гвардейцы, тактом и сердцем своего коман­дира сплоченные в дружное целое. Да-да, они оценили твои служебные и душевные качества, создавшие тебе в полку прочные симпатии. Ведь ты передал преемнику своих само- гитцев в блестящем состоянии. Хвалю. И. — Александр II помолчал и растроганно завершил: — Да хранит тебя Гос­подь еще на долгие лета на пользу нашей матушки России.

Но теперь было не до того. Красавец-всадник с револьве­ром, погарцевав, вдруг с криком поскакал в сторону Двор­цовой набережной. Сквозь пробитые пулями стекла кареты шеф жандармов услыхал этот странный крик: «Держи! Дер­жи!»

— Вот шельмец! — рассвирепел Дрентельн. — Вор орет «дер­жи вора!» Ну-ка, братец, за ним! Догоним. — приказал он кучеру.

Нет, не зря Леон совершал изысканные конные промена­ды по вечереющей Морской. Не зря брал конкуры в татерса- ле. Пусть стрелок он оказался скверный, зато наездник ка­ких поискать. И, конечно, схема Дворника — всех улочек- переулочков, и главное — проходных дворов и домов; таких в Петербурге было 305. Хотя Мирский и не состоял в «Земле и Воле», тем не менее Михайлов попросил Тигрыча передать рисунки-чертежики нетерпеливому Леону. К слову сказать, сам Тихомиров знал схему на память.

— Давай, братец! Скорее! — загорелся погоней генерал, сияя гвардейским боевым взором. — Возьмем нигилятину..

— Возьмем, ваше выско-пре-схво! — азартно отозвался кучер; кучеру некогда было выговаривать «высокопревосхо­дительство». Пока скажешь, так ведь и скроется под сур­динку злоумышленник. Ищи после.

И все же оторвался, ускакал Мирский. С набережной он резко свернул в Самборский переулок, промчался по Шпа­лерной, по Вознесенскому проспекту. Тут лошадь споткну­лась, упала. Молоденький городовой подбежал, помог под­няться. Леон передал ему поводья и, прихрамывая, кинулся к извозчику. Еще заворот, еще.

На Захарьевской расплатился с извозчиком. В табачной лавке Терентьева купил папирос. А далее уж — она, михайлов­ская схема-выручалочка. Один проходной двор, другой. Вот и через доходный дом Фрессера прошел, и через следующий.

В каком-то тесном дворе буквально наткнулся на госпо­дина в светлом пальто. Боже мой, да это же Саша Михайлов!

— Иди в переулок, — сказал тот торопливо. — Там стоит извозчик. Держи адрес. (Сунул бумажку). Ничего, теперь не вышло, после выйдет. — утешающе обнял Леона за дрог­нувшие плечи.

Квартиры пришлось менять часто. Леон тосковал о Ле­ночке Кестельман, пылкой любовнице, с которой он сошел­ся еще в пропахшие морозной хвоей рождественские дни. Но к ней его не пускал нудный конспиратор Дворник, да и вне­дренный в канцелярию III Отделения агент Николай Капелькин сообщал в поспешных секретных донесениях:

«18 марта. Любовница Мирского Елена Кестельман: Но­вая улица, 9, кв. 39, знакомые ее: Абациев, Шиманский, Ба- чинский, Златогорская, Рубинский, Трахман. Прошлую ночь и сегодня они арестованы; в квартирах их западни. За этими лицами и для Мирского назначены шпионы. Стар­ший — агент наружного наблюдения Елисей Обухов.

25 марта. Приготовляют портреты Мирского для раздачи агентам.

Агенту Ритво приказано иметь за Кестельман самое тща­тельное наблюдение и каждый день представлять донесе­ния.»

Дворник с Тигрычем успокаивали Мирского: ничего, мол, скроешься в валдайских лесах, в Тугановичах; к тому же и паспорт скоро выправят — на имя потомственного почетно­го гражданина Федотова.

— Тугановичи — имение Семенского, — пояснял Михай­лов. — Вячеслав — судебный пристав окружного суда. Ты его знаешь.

— Станешь отпрыска Семенских к экзаменам готовить, — прибавлял Тихомиров.

— Хорошо, — соглашался Мирский, но думать о роскош­ной Кестельман не переставал.

— Рачковский тебя отвезет. Они с Вячеславом не разлей вода. — завершал разговор Дворник и вставал, чтобы уйти. Но не тут-то было.

Похоже, от пережитого, от неудачи с Дрентельном и, ко­нечно, от невозможности утонуть в перинах с милой Helen, на взбудораженного Леона вдруг накатила болтливость. Он почти бегал по конспиративной комнате от Дворника к Тиг- рычу, и говорил, говорил.

О том, что, выйдя из крепости, был возмущен тем, что пред­принималось против молодежи, против социально-револю­ционной партии. Все эти высылки в Сибирь, история в Пе­тербурге, когда казаки били студентов нагайками. И еще — стеснительное содержание заключенных.

Здесь он почти наваливался на ерзающего на стуле Тихо­мирова, пытаясь счистить с его пиджака пятно от александ­ровских щей, которые тот ел вчера в трактире на Аптекарс­ком. Пятно не поддавалось, и Мирский продолжал откры­вать душу.

Да, это возмутило его против подобного порядка вещей. И само собой, — шефа жандармов. Хотя, нет. Лично к Дрен- тельну он ничего не имел.

При этих словах Дворник сделал удивленное лицо и бро­сил выразительный взгляд на Тигрыча.

О чем это? То есть, конечно, имел, спохватился Леон. Как же! Ведь он просил Дрентельна о дозволении продолжить курс в Медико-хирургической академии. И получил отказ. Впро­чем, отказ не был для него особенно важен. Плевал он на от­каз! Ибо все одно готовился к высылке в Сибирь. И даже и не рассчитывал окончить курс.