Новый Мир ( № 3 2007) - Новый Мир Новый Мир

Карасев Евгений Кириллович родился в 1937 году. Человек сложной судьбы, много лет провел в местах заключения. Поэт, прозаик, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Твери.

Обнадеживающая покупка

Желая купить яйца и другие деревенские яства,

останавливаю машину подле приглянувшейся избы.

С охотой ступаю на траву со следами явственными

недавней косьбы.

Крыльцо со ступеньками выскобленными

до родного цвета дерева.

И хоть в соперничестве не выстоит,

готово поспорить с теремом.

В доме хозяйка, крепкая, ядреная,

                                                              штопает штанины;

рядом ждущее своей очереди шмотье.

Выслушав меня, точно повитуха пуповину,

откусывает суровую нитку, откладывает шитье.

Поскрипывая дверями, как лодочник уключинами,

бойко собрала по кладовкам заказ.

В хлопотах непохожая на крестьянку измученную.

Ладная и в профиль, и в фас.

Не утратив ни стати, ни осанки,

разгоряченная, попрекнула незло:

“Вот только жаль, что нет у вас банки.

С банками у нас тяжело”.

Помогла донести до автомобиля покупки.

Все ловко, уверенно.

И я в пути уже подумал: “Может, глупость,

что гибнет деревня?”

Далеко от города

Холод осени ранней

пробует хилый мой плащ.

Уханье совы гортанное

похоже на бабий с захлебом плач.

Кроме печального птичьего крика,

ничто не смущает слуха.

Тихо.

Глухо.

Когда ни мыслей внятных, ни дороги четкой

и выдыхаются пары дешевой водки,

заставляет жаться именно тишина,

                                                              подчеркнутая

знобкой, заплутавшей ноткой.

У меня ни планов путных, ни определенного вектора.

И нет возможности поднять градус —

                                                 в кармане прореха.

Иду, ежась от испытывающего жидкие одежки ветра

и тоскливого совиного эха.

Ветка за окном

Время темное, позднее,

утекает тепло.

Ветка с брызгами дождика

слабо бьется в стекло.

То ли птицы полошливой

полусонный испуг.

То ли стук полуночника,

заблукавшего вдруг.

Но боюсь я — под окнами

из лихого бездолья

стала память далекая

с неизжитою болью.

И хоть было раскаянье,

и божба, и обет,

как собака сыскная,

она вышла на след…

Время темное, позднее,

утекает тепло.

Ветка с брызгами дождика

слабо бьется в стекло.

Потаенный свет

Я снова в деревне, где жила давно умершая бабка.

                                                         Кто мои строчки помнит,

скажет: повторяется, устал.

А я всего лишь паломник,

возвращающийся к святым местам.

…Речка, изогнутая саблей.

Порхающая сорока.

Знакомые злосчастные грабли,

на которые я наступал без прока.

Не вижу сосен, что с утра раннего

красовались солдатской выправкой.

Испуганные домишки с крышами драночными

скучились, как опята на вырубке.

Но ощущения уныния, безысходности,

                                                       когда хочется выть волком,

почему-то нет.

То ли ободряет воздух старого волока,

то ли бабкин потаенный свет.

Прохожая

Усталая женщина, принавалившись по-старушечьи

на перила вдоль тротуара,

нагоняет тоскливость, что флаг приспущенный

в дни траура.

Тяжелой колодиной

ее руку оттягивает хозяйственная сетка.

Несчастная кажется оставленной

                                                 и детьми, и Родиной

в круговерти несусветной.

Чуток отдышавшись, она продолжает шлёндать

                                                          с непосильной сумкой,

в которой проглядывают пачки вдруг слизнутой

                                                         с прилавков соли,

далекая от нас, как существо сумчатое,

со своей неустроенностью и болью.

Осуга

Плутая, под вечер,

как сбившийся с круга,

я вышел на речку

с прозваньем Осуга.

Течет она тихо,

струей не играя.

Лишь чаячьим криком

себя выдавая.

Здесь зимние стужи

и лето не тешит.

Тогда почему же

река так неспешна?

Как что-то забыла.

Но нечего помнить:

лес чахлый, кобыла

в глохнущем поле.

И все же цепляет

за берег волной.

Тот дрожко сползает

крупой осыпной.

…Сгущается вечер —

не чую испуга.

Хочу понять речку

с прозваньем Осуга.

Согревающее подспорье

Я не знал тогда еще, что на обе лопатки

уложит меня нелегкая дорога.

Но помнил слова бабки:

“Ключ под порогом”.

Ни добытые лихим путем вещи,

ни найденный с деньгами чулок

так удальца не тешили,

как этот оставленный на память узелок.

И было немалой радостью — в холодную пору,

зарывшись под стогом,

таить согревающее подспорье:

“Ключ под порогом”.

В рыбачьей избушке

                                                              Памяти Н. А. Обуховой.

В рыбачьей избушке, где снасти,

по-черному дымоход,

“Уймитесь, сомнения страсти”, —

чарующий голос поет.

Забытый беспечным туристом

в глухом приозерном краю

нежданный, бесхозный транзистор

мне юность напомнил мою…

В концертном единственном зале,

войной сохраненном как шанс,

услышал я звуки рояля.

И этот старинный романс.

Мороз на фрамугах искрится,

задыханная полутемень.

Но верит на сцене певица:

“Минует печальное время…”

…Казалось, в далеком остались те снеги.

И вот все вернулось: в сторожкой ночи

я слышу былое сквозь шум и помехи.

И треск задымленной печи.

1967 — 2005.

Последний гостинец

Мать в детстве радовала меня земляникой.

Высматривая родительницу с рынка,

                                                       я уставал глаза пялить.

И хоть гостинец был невеликий —

запал в память.

Дорога моя не вышла скатертью —

со слезами встречи, с конвоем проводы.

И даже на прощанье с матерью

не пустила колючая проволока.

Оттянув непутящую лямку,

я вернулся, умаявшийся горемыка.

И первое, что увидел на холмике мамкином, —

ждущую меня землянику.

Спустя много лет

Затейливые наличники на окнах, крыльцо знакомое.

Узнаю и сыплющую сережки березу на углу.

Я сызмальства завидовал этому ладному, приглядистому дому,

оранжевому абажуру за стеклом, успокоительному теплу.