Новый Мир ( № 3 2007) - Новый Мир Новый Мир

— Ах ты художница, — шептал он ей прямо в грудь, все крепче прижимая ее к себе и вдыхая слабый вкусный запах, — художница ты моя глупая...

Никакой проблемы, возникшей вроде бы с Лоис, не было и в помине. И снова девушка не сопротивлялась и не помогала, и снова шептала настойчиво:

— Только... Элиаз, прости... я не... я не...

И очень скоро Элиаз с изумлением узнал, что именно она “не”.

— Это как же? — пробормотал он, отдышавшись. Девушка тихо лежала рядом. — Тебе сколько же лет, художница?

— Двадцать два, — еле слышно ответила девушка.

— Тогда как же?! До сих пор “не”?

— Так...

— Но почему?

— Не хотела...

— А теперь?

— Теперь...

Девушка приподнялась на локтях, села с опущенной головой. Ох, сейчас заплачет, подумал Элиаз и даже закрыл глаза, чтоб не видеть. Ему стало пусто и грустно.

Она повернулась к нему и взяла обеими руками его лицо.

— Почему ты плакать, Элиаз? Не надо!

Плакать? С какой стати он — плакать?

— Не надо. Ты хороший.

Смеется она, что ли? Хороший! Небось и почувствовать ничего не успела, кроме небольшой боли. Элиазу не приходило в голову, что девушка употребила это слово за неимением на иврите другого, более подходящего, что на ее языке оно означало совсем не то, что понял он, не мужское его качество, а что-то другое, и что сказала она это не столько ему, сколько самой себе, для собственного ободрения. И тем не менее это правда, он плакал, из-под закрытых век капли скатывались прямо на руки девушки, державшей его лицо. Плакал от несуразной своей, пыльной жизни, от черепичных крыш и пляшущих хасидов, от хитрых простодушных американцев и еще от того, что эта вот неказистая маленькая мышка, так долго оберегавшая свое девичество, может быть, и есть его судьба.

Но слезы высохли быстро.

— Пусти, — сказал он, не открывая глаз. — Давай я тебя теперь сфотографирую.

— Что? Сфото...— переспросила девушка, наклоняясь близко к его лицу.

— Я тебя сниму. Снимок сделаю. Фото. Ладно?

— А зачем?

Элиаз машинально начал было свою присказку — “тебе, наверное, многие говорили, какое у тебя необычное...”, но замолк на полуслове. И открыл глаза.

В ответ на него глянули светлые, бестревожные, беспечальные глаза весеннего ангела. Ни следа того вязкого, плотского, бабского, что так претило ему после вечерней любви, не было в этих глазах. А было в них что-то такое, такое... Элиаз не мог долго в них смотреть и отвел взгляд. Откуда у нее это, смятенно подумал он, неужели это сделал я.

Это было для него слишком. Надо было поскорее сказать или подумать что-нибудь обыкновенное, чтобы все стало нормальным, привычным, а то уж слишком. Целка, сказал он себе, целка, задержалась, ну и рада теперь, что отделалась... И на здоровье ей, не жалко. Он попытался ухмыльнуться, опять меня использовали, такой уж сегодня день... Но светлые весенние глаза все смотрели на него открытым бестрепетным взглядом, и он не выдержал. Вскочил с постели, зажег свет, взял “Поляроид”, навел, сказал:

— Посмотри на меня! — Мог бы и не говорить, девушка и так смотрела на него не отрываясь, — и щелкнул.

Девушка моргнула от вспышки и отвела взгляд.

Молча дождались, пока снимок проявился. Элиаз мельком глянул на него и сунул в ящик. Ему не хотелось идти в галерею за альбомом, не хотелось, чтоб девушка просила посмотреть. Но она даже и собственного снимка не попросила посмотреть. Улыбнулась своей прежней, застенчивой улыбкой исподлобья и легла. Элиаз погасил свет, лег рядом и проговорил со вздохом:

— Тебя бы сейчас не снимать надо, а красками...

Девушка засмеялась, чуть придвинулась к нему и нерешительно положила руку ему на шею.

— Ну что, художница? Жива?

Она притянула к себе его голову, провела теплыми губами по щеке и прошептала еле слышно:

— Ты очень хороший, Элиаз...

Это с какими же она сволочами общалась, думал он поутру, проснувшись и глядя на лежащее рядом легкое тело. С какими же она сволочами общалась, если Элиаз ей за хорошего сошел. Никаких игривых мыслей это полураздетое тело у него не вызывало, но было почему-то приятно, что оно лежит рядом. Да, он проснулся утром, и рядом лежало чужое женское тело, и оно ему не мешало.

Он лежал и раздумывал, как ему теперь поступить. Пусть останется до завтра? Купить картошки, и пусть нажарит а-ля Сюисс... Или вообще предложить ей побыть с ним денек-другой? Приодеть ее по-человечески? Из нее, оказывается, можно кое-что сделать. Попробовать написать ее такую, какая она была ночью. И ночь... еще парочку ночей с нею, и просыпаться рядом... Даже занятно. Это ведь теперь как бы мое произведение... Вот и поработать над ним, довести ее до дела, а то “хороший, хороший”, а сама не знает еще ничего.

Нет, рискованно. Еще заживется, чего доброго. И что она будет тут делать? А ему галерею открывать надо. Что же касается написать... Не блажи, Элиаз, где тебе. Нет, вернее всего будет напоить ее кофе, и пусть себе едет в свою Афулу. У нее там ульпан, пусть иврит изучает. Так и быть, великодушно решил Элиаз, сам отвезу ее на автостанцию, у нее же денег не осталось. Сотню не взяла, гордая какая! Ничего, возьмет, уговорю.

Или на денек все же можно? Почему-то ему хотелось, чтобы она снова взглянула на него, как смотрела ночью. Один раз еще, и попробовать все же нарисовать... А вдруг да получится. Вон ведь стерва Лоис сразу заметила, что что-то в нем все же есть... ну, было... Красок надо подкупить, небось все початые засохли, акрил сохнет быстро. Или акварелью? Пожалуй, акварель ей больше подойдет... Одну-то ночь ничего, и ей приятно, все-таки для нее было серьезное переживание, и прямо сразу взять да отправить... нет, хороший так хороший.

Девушка зашевелилась, поправляя под простыней свою одежду. Что-то сняла, скомкала, что-то застегнула, что-то заправила.

— Как дела, художница?

Элиаз потянулся было обнять ее, но она повернула голову, снова быстро провела губами по его щеке и выскользнула из постели.

И целоваться даже не умеет. Или это у них в России так целуются?

— Да ты что, сердишься, что ли?

— Сердишься? — удивленно переспросила девушка. — Почему?

— Ну, за эту ночь.

— За ночь? Разве ты сделал плохо?

Элиаз как раз считал, что сделал все очень хорошо, гордился собой, что так деликатно действовал, как только обнаружил ситуацию.

— Ну, это ты мне скажи, художница, — самодовольно сказал он.

Девушка улыбнулась своей улыбкой исподлобья, проговорила быстро:

— Не плохо. Ты художник, и я художник, вот и познакомились, — и убежала в душ.

Ишь ты, засмеялся ей вслед Элиаз. Ему приятно было, что художница не такая постная, как могло показаться с первого взгляда.

Тут пришел соседский парнишка, принес найденную на помойке картину, и Элиаз даже не огорчился, а только ухмыльнулся одобрительно, ай да Лоис, сильна старуха!

Девушка уехала в то же утро. Сперва долго мылась и стирала в душе, потом смущенно сказала, что очень хочет есть, оказывается, почти сутки не ела. В доме нашлось полпачки крекеров и два йогурта, она все это съела, одно удовольствие смотреть. Выпила кофе, сказала спасибо и встала. На предложение остаться, побыть день-другой ответила улыбкой и покачала головой.

— Не хочешь? — изумился Элиаз.

— Не могу.

— Какие же у тебя такие срочные дела? Иврит? Я тебя в три счета натаскаю.

— Не дела... и не иврит...

— Тогда что? Неужели не хочешь побыть со мной?

— Не могу.

— Почему не можешь?

— Не надо.

— Как не надо? — оторопело спросил Элиаз.

— Да, не надо.

— Тебе не надо?

— И тебе.

Это что же такое? Он ей предлагает, а ей не надо! Он уже целый план составил, как они проведут день, какие джинсы с низким поясом он ей купит, и какие краски для портрета, и какие продукты, и они приготовят настоящий обед... ну и постель, конечно... и галерею решил не открывать... а ей не надо!

Элиаз до того растерялся, что так и отпустил ее. Даже не отвез на станцию, даже адреса не спросил. Сто долларов она не взяла, а сказала, что ей надо тридцать шекелей, и их взяла. И сказала спасибо.

— И все? — сказал Элиаз. — Спасибо, и все?

— И все, — ответила девушка, застенчиво улыбаясь исподлобья.