Любовь Лафайета - Екатерина Владимировна Глаголева

На улице Жильбера окликнул знакомый голос. Кармайкл! Какими судьбами? Давно из Парижа? Уильям торопливо проговорил, что собирается вступить в армию; он был у Вашингтона, теперь едет в Йорк, чтобы его внесли в списки и выдали патент, увидимся позже; вот, держите. Письма! Вы видели Адриенну?! Позже, позже!

Лафайет убежал на берег реки, чтобы побыть одному и насладиться родными голосами, взывавшими к нему с бумаги. Но вскоре счастливая улыбка сползла с его лица. Генриетта! Его милая маленькая доченька, которая погладила его ладошкой по щеке, когда он взял её на руки и поцеловал перед тем, как уехать так непростительно надолго! И Адриан! Он сын Ноайля и Луизы, но тоже родная кровь! Господи, если ты хочешь покарать меня, лиши меня руки, ноги, глаза, но зачем отнимать детей — несчастных, невинных детей?

Он должен вернуться. Судьба не зря посылает ему это грозное предупреждение. Генерал Вашингтон поймёт его: он сам потерял дочь, которую воспитывал как родную, и знает, как нуждается в поддержке мужа осиротевшая мать. Дивизию у него примет Кальб или любой другой офицер по выбору главнокомандующего. Просушив глаза, Лафайет пошёл обратно в лагерь.

Он совсем забыл о договоре! Праздник продолжался; американцы обнимали французских офицеров; Лафайет снова улыбался, скрывая свою печаль, чтобы не портить всеобщую радость.

Шестого мая, в девять утра, все полки выстроились за околицей; Вашингтон торжественно зачитал оба договора, текст которых ему доставили накануне из Йорка; прогремели тринадцать пушечных выстрелов, затем две шеренги дали ружейный залп. Грянула музыка; солдаты пели "Виват, король французов!" на мотив "Боже, храни короля". Пиршественные столы для офицеров накрыли прямо на улице, за них уселись полторы тысячи человек; здравицы шли одна за другой. После обеда сыграли партию в крикет. Вашингтон скинул мундир, вооружился битой — отбитый им мяч улетел далеко за пределы питча. Когда игра закончилась, главнокомандующий с адъютантами поскакал к себе, то и дело останавливаясь и махая шляпой солдатам, которые рукоплескали ему и кричали: "Да здравствует Джордж Вашингтон!"

Нет, Лафайет не может уехать сейчас, когда кампания принимает совсем другой оборот. Со дня на день прибудут английские комиссары для переговоров, а он сам ожидает индейских вождей. Скорее бы из Франции прислали полномочного посла. Лишь бы в Версале не вздумали назначить на эту должность его самого: он вовсе не готов отказаться от военной карьеры ради дипломатической. Надо отправить Ноайлю соболезнования… Адриенне он напишет позже; он только что отдал Фицпатрику письмо, где просит её поцеловать обеих дочерей… Бедная Генриетта!..

* * *

Огоньки свечей в низко висящих люстрах метались от сквозняков, оживляя бегущими тенями гобелены с изображением Великой Армады. Мокрый апрельский снег облепил перемычки арочных окон под высокими сводчатыми потолками палаты лордов. Голос герцога Ричмонда звучал отрывисто и резко:

— Американцев нельзя победить: они уже независимы, здравый смысл требует признать этот факт! Предлагаю обратиться к его величеству с нижайшей просьбой отправить правительство в отставку и отозвать армию и флот из возмутившихся провинций.

Закончив, он бросил взгляд в сторону лорда Веймута, представлявшего правительство, и сел, взмахнув полами красной мантии. По залу пробежал шорох: семидесятилетний лорд Чатем поднялся, опираясь на костыли.

Его узкое лицо было смертельно бледно; длинный парик надвинут на потухшие глаза; орлиный нос принял восковой оттенок; с запавших висков стекали тонкие струйки пота. Восемнадцатилетний Уильям Питт-младший заботливо поддерживал отца слева; его младший брат Джеймс тоже был здесь. Почувствовав, что сейчас произойдёт нечто важное, пэры начали вставать со своих мест. Раздался гулкий стук: это упал один костыль. Лорд Чатем воздел правую руку к небесам и заговорил слабым голосом, с трудом выталкивая слова еле ворочающимся языком:

— Милорды, я рад, что ещё не сошёл в могилу и могу возвысить свой голос против расчленения нашего древнего и благородного королевства! Я немощен и не могу помочь своей стране в годину опасности, но пока я в твёрдой памяти, милорды, я никогда не соглашусь лишить королевского отпрыска Брауншвейгского дома его великого наследства. Его величество наследовал трон империи, чья территория была так же велика, как безупречна её репутация. Так неужели мы запятнаем честь нашей нации бесславным отказом от её прав и законных владений? Неужели великое королевство, пережившее набеги датчан, вторжения шотландцев, нормандское завоевание и подвергавшееся угрозе со стороны испанской Армады, ныне склонит свою голову перед домом Бурбонов? Тогда, милорды, это уже не та нация, какой она была! Неужели народ, который семнадцать лет назад был грозой всего мира, ныне пал так низко, что говорит своему заклятому врагу: возьми всё, что у меня есть, только оставь меня в покое? Это невозможно! Милорды, нет ничего хуже отчаяния. Сделаем же последнее усилие, и если нам суждено погибнуть, погибнем как муж…

Лорд Чатем схватился за сердце и упал навзничь. К нему бросились со всех сторон, пытаясь привести в чувство, но он оставался недвижим; его подняли и перенесли в соседнюю комнату; доктор Броклсби пощупал его пульс, поднёс к носу пузырёк с солями… Голубые веки затрепетали; Чатем раскрыл глаза, увидел встревоженные лица вокруг. "Я встану у них на пути", — выговорил он хрипло, словно продолжая свою речь.

Его отвезли домой, раздели, обтёрли тёплой водой с уксусом, уложили в постель. Уильям отпустил слугу и остался подле отца; лорд Чатем велел ему прочесть из Гомера, о смерти Гектора. Во время чтения дверь распахнулась: в спальню ворвался Джон, старший сын графа. На нём был красно-зелёный мундир Дорсетширского пехотного полка; посыльный из парламента разыскал его в порту — лейтенант Питт должен был отправляться в Гибралтар…

— Оставь своего умирающего отца; ступай защищать своё отечество, — прошелестел лорд Чатем. Джон опустился на одно колено, поцеловал его холодную руку, потом встал и вышел, не оглянувшись.

22

— Он здесь! Он приехал!

Адриенна влетела в распахнутые объятия Жильбера, точно ласточка в гнездо. Как долго она этого ждала: его щека у её виска, его руки обхватывают её ласковыми доспехами; она ловит его губы своими; все смотрят — ну и пусть смотрят. "Не отпущу", — шепчет она.

— Я ещё так вам надоем, что вы сами прогоните меня, — шепчет он в ответ, сильнее прижимая её к себе. — Его суровое величество посадил меня под домашний арест, так что вы десять дней будете моей тюремщицей, а я — вашим узником.

— Да здравствует король!

Оба тихо смеются, не размыкая объятий. Но