Синие дали - Александр Павлович Беляев

— Четыре часа бродим, — ни к кому не обращаясь, проговорил он.

— Давайте дичь оставим здесь, — предложил Мещерский. — Утром приедем на лодке и заберем.

Ему никто не ответил. Но предложение было принято. Молча сложили гусей и уток на самом высоком месте и забросали их песком. Две утки Кирсанов, однако, прихватил с собой и подвесил их на пояс. После этого пошли вдоль правого берега. Остров был длинным и узким, как мол, и совершенно голым, словно куриное яйцо, на нем не росла даже трава.

Сразу же за островом начались камыши. Камыш — протока, камыш — протока, и так без конца.

Мы осматривали каждый проливчик, каждый рукав и залив. Поднимались по протокам вверх, кричали, стреляли. Но нам никто не отвечал. Между тем восток замерцал тусклым, белесым светом. Наступал рассвет.

На одном из островов Кирсанов нашел развесистый куст ракиты, выбрался из воды и сел под куст.

— Нечего зря воду мутить! — сердито сказал он. — Надо дождаться утра.

Зимовьев устало опустился на песок возле него. Я и Мещерский последовали его примеру.

На островке валялись сухие ветки и два сломанных весла. Развели костер. Пахнуло дымом. Стало светло и тепло. Настроение приподнялось.

У Кирсанова в рюкзаке очень кстати нашлись два бутерброда. Он разделил их на четыре части, но снова убрал обратно в рюкзак и заставил нас щипать уток. У него нашлась и соль и пара луковиц, но он не дал их нам даже понюхать, до того как утиные тушки не превратились в обжаренные куски мяса.

Трапеза наша была короткой. Побродив всю ночь в поисках лагеря, мы все здорово устали и теперь, после столь запоздалого ужина, нестерпимо захотели спать. Мы нарвали по большой охапке камыша, сложили в костер остатки хвороста и, прижимаясь друг к другу, улеглись возле огня. Перед утром неожиданно похолодало. Камыши припудрило инеем. У островков воду затянуло тоненькой пленкой льда. Взошло солнце. В глаза ударил яркий свет. Я проснулся и увидел Кирсанова. Он стоял возле куста, пристально вглядываясь куда-то вдаль. Я посмотрел туда же: у самого горизонта тоненькой седой струйкой вертикально вверх поднимался дым.

— Дядя Витя обозначился! — усмехнулся Кирсанов.

— Так далеко?! — не поверил я.

— А ты что думал, всю ночь ходили. Послал же черт этот компас на мою шею.

В лагерь мы вернулись часа через три. Виктор Сергеевич встретил нас на полдороге. Всю ночь он не спал. Голос у него был осипший, взгляд усталый, взволнованный.

— Где вас нелегкая носила? — сердито проговорил он, но, увидев наши понурые лица, тотчас же смягчился: — Ну, слава богу, что хоть все целы! Как же вы заблудились-то?

Кирсанов в ответ махнул рукой в сторону Зимовьева и Мещерского:

— Спрашивай у них.

Зимовьев пожал плечами и поморщился.

— Кто его знает, как это получилось. Вроде шли все время правильно, — недоуменно проговорил он и тут же решил: — Надо будет еще разок пройтись этим маршрутом.

— Непременно надо, — усмехнулся Кирсанов и в тот же день у выхода из нашей протоки, метров на триста в глубь моря, набил жердей.

На крайнюю, самую высокую из них, он повесил фонарь и заправил его керосином. С тех пор мы спокойно стали уходить из лагеря на все четыре стороны.

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Сегодня к нам снова приехал Гаспар. Он привез нам в подарок двух сазанов и большущего черного, как обгорелое бревно, сома. Наши все ушли на косу. Я дежурю по лагерю. Ужин уже готов, теперь мне надо дождаться десяти часов, чтобы зажечь фонарь на крайней вехе. После неудачного возвращения по компасу Кирсанов вменил это в обязанность всем дежурным.

Время течет медленно, мы лежим с Гаспаром у костра и слушаем, что делается вокруг нас.

В камышах то тут, то там раздаются голоса ночных птиц, воет шакал. Я смотрю в ночное небо. Как бескрайни его просторы! Сколько в нем мерцающих огоньков! Гаспар посасывает трубочку и от нечего делать шевелит палкой горящие головешки в костре. Головешки от этого потрескивают и высыпают в темноту снопы золотистых, как звездочки, искр. Волна ласково плещется у берега.

Вдруг из тумана слышится долгий раскатистый звук, очень похожий на ржание молодого жеребенка. Я знаю, так кричит какая-то болотная птица, но все-таки спрашиваю:

— Кто это, Гаспар?

— Как кто? Каралат, — одобрительно кивает головой рыбак, — значит, живы они еще, хорошо.

— Какой Каралат, кто они? — не понимаю я.

— Неужели не знаешь?

— Честное слово, нет, расскажи.

Но рыбак начинает ворчать.

— Ой, длинная эта история, потом расскажу.

Голос его звучал тихо, плавно, с красивым акцентом. Я люблю слушать Гаспара и не отстаю.

— Гаспар, миленький, ну расскажи сейчас. Я чайку заварю, выпьем по кружечке…

Гаспар молчит, потом медленно начинает рассказывать:

— Жил когда-то в степи пастух. Звали его Хадыр. Был он беден, имел коня да юрту. Он жил на этом берегу, а на том — жила дочь богатого хана Зейнаб. Хадыр и Зейнаб любили друг друга. Но разве мог пастух жениться на дочери хана? Голову ему бы отрубили за это. Ва! Вот они и встречались потихоньку. Как стемнеет, Зейнаб выходила на берег и разжигала у воды маленький костер.

Хадыр садился на коня и плыл к ней. Хороший конь у него был. Цха! Каралат. Сильный, быстрый, как джейран.

Долго ли так дело шло, коротко ли, только узнал обо всем этом хан.

Рассердился. И велел построить на реке плот. Ночью, когда Зейнаб разожгла на берегу костер, ханские слуги схватили ее, а костер перенесли на плот и пустили плот по реке.

Плывет Хадыр на огонек. Спешит к берегу Каралат, а дна все нет и нет. Последние силы напрягает скакун, и вот уже близок огонь, но тут дунул ветер и погасил костер.

Пропали джигит и конь.

Люди долго искали их, но так и не нашли. В степи искали, перегородили реку сетями и караулили, не выплывут ли тела, да все без толку.

И решили тогда все: значит, не утонули они. К тому же скоро по ночам, особенно в тумане, стали слышаться над рекой такие крики, как ты сегодня слышал.

Прислушаешься к ним, будто конь ржет, люди по голосу узнали Каралата. А потом, говорят, однажды даже видели Хадыра и коня.

Они из воды вышли и понеслись. Скачут по берегу и все ищут чего-то, ищут, а если где костер увидят, то обязательно у огня промчатся.

Много лет с тех пор прошло, но люди о них помнят, не забыли их, потому что погибли они из-за любви.

У