Синие дали - Александр Павлович Беляев

Синие дали

ПУСА — БОГ ДЕРЕВЯННЫЙ

(Весенняя повесть)

ГЛАВА 1

Пришло письмо из Троиц, коротенькое. Но для меня долгожданное. Старый мой приятель лесник Федор Толупанов писал: «Приезжай. Вода нынче невысока. Да, кажись, выше и не поднимется. Снега большого не было. И есть у меня плант. Если он у нас получится, то и будешь ты доволен. Поохотимся на славу…» Я прочитал письмо, перечитал, перечитал еще раз и унесся мыслью в далекий, но бесконечно дорогой для меня край, куда ежегодно выезжал из Москвы в конце апреля и где охотился вдвоем с Федором. А охотиться там есть на что. Дичью край богат. Есть там и тетерева, и рябчики, и вальдшнепы, и утки. Видели там и гусей, и крикливых журавлей, и голенастых кроншнепов, и маленьких, быстрых, как молнии, бекасов. Да и как им там не быть? Благодатнейшая вокруг природа: средняя лесистая полоса — перелески, поля, болота. На загривках холмов — сосновые боры, в низинках — потные луговины. По ним кольцами, утопая в мякоти ивовых зарослей, вьется речушка, за холмами черный еловый лес со знаменитым троицким болотом, а над всем этим — на самом высоком месте в Троицах — церковь. Высокая, кирпичная, с резными куполами с теремком-звонницей, с острым хребтом крыши. Сама по себе она, может быть, ничего особенного и не представляет; мало ли церквей на Руси, уцелевших от бурь и ненастий? Да не каждая из них вознеслась так величаво. Стоит, не поддается ни ветрам, ни ливням. Смотришь на нее и думаешь: добротно строили когда-то русские мастеровые люди, не на день, не на два. Но, конечно, не церковь красит Троицы. Неповторим этот уголок красотою обжитой земли, тихой задумчивостью вечерних зорь, соловьиными перекличками, буйным снегопадом черемухи, красными глиняными оползнями, шелковой зеленью молодых берез, озорными табунками прижавшихся к кромке темного ельника, и еще чем-то таким, что сразу и не определишь. Что же касается самой деревни, то она невелика. Дворов пятьдесят. За дворами огороды, бани, сеновалы. Все как и в других местах, а вот раскинулась деревня необычно, похоже, что двигалась она когда-то всеми своими избами, сараями, колодцами по дороге, забралась на бугор, притомилась, остановилась, да так и осталась: голова на бугре, а хвост в низине.

Мне не довелось бывать в Троицах ни зимой, ни осенью, ни летом. Но что касается весны и особенно той поры, когда на полях из-под снега только-только вытает насквозь пропитанная талыми водами земля, когда зазвенят по оврагам многоголосые ручьи, и позднее, когда лес уже подернется дымкой зелени, а утка, пресытившись ухаживанием разукрашенных в свадебном оперении селезней, спрячется от них в глухих лесных мочажинах, эту пору я знаю очень хорошо…

Быстро промелькнули передо мной теперь все эти картины. И сделалось мне от них так хорошо, будто вдоволь я надышался терпким смолистым воздухом. Но вспомнилось мне написанное Федором слово «плант», и подернулся в моих глазах как дымкой весь троицкий пейзаж, а сам я очутился на той заветной тропе, что протянулась от деревни к глухому, черному лесу. И как только сделал я в своем воображении по этой тропе первый шаг, так сразу пуще забилось мое охотничье сердце. И было от чего. Вела эта тропа к большому болоту, в центре которого лежал остров, весь заросший сосной и могучими дубами и прозванный Чертовым углом. А в центре острова был глухариный ток.

Кто первым нашел его в этом Чертовом углу, в Троицах, толком не знают до сих пор. Говорят, что это сделал еще перед первой мировой войной охочий до веснянки молодой учитель, заведовавший в ту пору приходской школой в деревне. Говорят, что уже позднее какой-то приезжий бедолага охотник, заблудившись в болоте, махнул вдруг не в сторону деревни, а совсем наоборот — в глубь леса и, таким образом, ненароком очутившись в Чертовом углу, определил здесь наличие глухариного тока, говорят и разное другое. Но суть не в этом. Так или иначе, а в Троицах, как и в других близлежащих деревнях, многие знают, что еще в марте, когда в Чертов угол легче всего пробраться на лыжах, на искрящемся голубом снежном насте то тут, то там можно увидеть неглубокие борозды, вычерченные глухарями. Видят рядом и следы больших, словно индючиных, лап глухаря. Да только этим любованием все дело и кончается. В марте глухарь еще не токует. А когда в апреле с развесистых сосен послышится характерное глухариное скрежетание, в Чертов угол уже не проберешься. Болото, плотным кольцом окружившее остров, заливает вешней водой, и Чертов угол почти до самого сенокоса превращается в эдакую недоступную зону, которая, как тот локоть, хоть и рядом, да не укусишь.

Конечно, охотники предпринимали попытки пробраться к заветному току. И в одиночку, и по двое, и по трое пытали они свое удивительно непостоянное счастье. Чтобы обезопасить себя, люди брали под мышки длинные жерди, обвязывались веревками, но не добирались и до середины болота. Были и такие упрямые добытчики, которые пытались проложить через болото гать. Но то ли времени у людей не хватало, то ли в конце концов подводило их терпение, только и этот способ не приводил к желанному результату.

И мы вдвоем с Федором пробовали не раз попасть на остров. Просиживали на берегу болота вечера, наблюдали, как на ток со всего леса слетаются глухари и глухарки. Но дальше этого у нас тоже дело не пошло… И вдруг «плант». Который уж по счету. Но об этом я не думал. Так, лишь мельком вспомнил все наши прошлые неудачи. А сам в мыслях был уже весь в сборах, уже на вокзале, в дороге…

ГЛАВА 2

— Получается, что дикий зверь ловчее нас с тобой, — добродушно улыбаясь в рыжие прокуренные усы, говорил Федор. — Мы с тобой никак через это болото не проберемся, а лось, к примеру, по нему ходит, словно по дороге.

— Так ведь у лося ноги-то какие? Ходули. По пояс нам с тобой, — напомнил я.

— Верно, ноги у него длинные, — согласился Федор. — Замочиться он тоже не боится. И плавать горазд. Ну, а если взять кабана? Про него ты что скажешь?

— А что тебя интересует?

— У него нешто ноги длиннее